Vincent Killpastor - Школа Стукачей

В камере городского управления милиции, сокращённо ГУМ, где нас держат втроём, вечный полумрак.

Вдобавок к этому у меня забрали очки (этот ужас вам сможет описать любой очкарик) и интерьер приобрёл мягкие серо-размытые очертания.

Лампочка под самым потолком в глубокой нише в стене. Ниша закрыта пыльной, покрытой мёртвый паутиной решёткой. Лампочка тускло светит двадцать четыре часа в сутки. Если вы в детстве играли по подвалам в казаков-разбойников, подвал ГУМа представить сможете без труда.

Чуть ниже обитая толстой жестью, много раз перекрашенная дверь.

Свет лампочки освещает только среднюю часть двери, постепенно расширяясь книзу. Это похоже на освещение сцены для спектакля по пьесе Горького «На дне».

В двери вырезан глазок — волчок, а чуть ниже — кормушка — форточка для баланды.

Свет в коридоре намного ярче, чем в хате, и видно как он пробивается в щели вокруг волчка и кормушки.

Радик выше меня ростом, намного шире в плечах и находится в пути к своей третьей судимости. Поэтому щель у глазка безраздельно принадлежит ему.

Хотя если бы он стал претендовать на щёлку кормушки, я снова не стал бы спорить. Радик — качок. Он под следствием за убийство. Двинул гантелей по голове должнику. «Кажется, немного переборщил» — по его собственному признанию.

Радик — хороший. Думаю, если бы он был музыкантом — двинул бы должника скрипкой. Он не способен на спланированное убийство.

Однако, на всякий пожарный, стараюсь с ним не спорить.

У него третья ходка и он наставляет меня фене и правилам тюремного этикета с ноткой усталого ветерана системы, вынужденного разжёвывать прописные истины недогону.

Даже справление малой нужды в камере это целый ритуал, знание и соблюдение которого, как и сотни других реверансов необходимы для элементарного выживания. Тюрьмы переполнены до отказа, поэтому ходить надо на цыпочках, чтобы не наступить на соседей в буквальном и переносном смысле.

Я не раз ещё скажу ему «спасибо» позже, оказавшись в камере, с сорока пятью другими отбросами общества. В этой камере мне безвылазно придётся провести девять долгих месяцев.

— Несут! — громко шепчет Радик. «Н-е-с-у-т!!»

Мы ждём баландёров. Баланду в ГУМе дают только один раз в день — в обед. Поэтому наши длинные тюремные сутки разделены на две фазы — ожидание баландёров и одухотворённые воспоминания о баланде.

Баланда это кульминация, которая вносит суть и наполняет смыслом наше однообразное существование. И дело даже не в том, что хочется жрать. Жрать из скудного тюремного меню после нормальной еды вы не сможете дней десять. Баланда просто одно из немногочисленных событий в сером полумраке камеры предварительного заключения.

Правда могут ещё вытянуть на пресс-конференцию, так называют допрос с пристрастием, но вызывают в основном Радика — он в несознанке и вообще «ранее судимый».

Если прижаться к щёлке не глазом, а носом, можно даже угадать, что сегодня на обед. Физики погорячились, доказав, что самая быстрая — скорость света. Нет. Запах путешествует быстрее, чем звук поскрипывающей тележки с баландой и уж точно быстрее, чем свет — это когда баландёр-пятнадцатисуточник наконец раскрывает кормушку.

Радик и я прилипли к двери в неудобных позах, стараясь вынюхать своё будущее.

Свет падает сверху и, касаясь наших плеч, расползается мутной лужей у наших ног. Весь остальной мир в этот момент скрыт мраком камеры и не имеет ровным счётом никакого значения.

Ожидание баландёров.

Эта картина называется — «Ожидание баландёров» — думаю я, и улыбаюсь в темноте тому единственному другу, который у меня теперь остался — самому себе.

Скоро Новый год. Мой первый Новый год в зоне. Сколько их ещё впереди! Страшно даже думать об этом. Даже считать и то — боюсь.

На воле в Новый год у меня уже сложились определённые традиции.

В зоне тоже. Такой уж это праздник — традиционный. Каждый год тридцать первого января в папской зоне я, не боясь показаться неоригинальным, иду в баню.

И дело не в культовом кинофильме. Дело в том, что на Новый год сильные мира сего дают нам, по своей беспредельной милости и благодати, горячую воду. Это здорово! Входишь в следующий год, обмытый и во всём чистом, так как и постираться под шумок умудряешься. Входишь в новый год, как душа входит в рай.

Я проделываю это в Папе из года в год. Весь день тридцать первого толчешься, чтобы попасть в баню, на промку-то на праздник не выводят. Потом моешься в толпе голых распаренных мужчин в хозяйских трусах (снять трусы в бане на общем или усиленном режиме — страшный вызов судьбе), стираешь свои немногочисленные шмотки, и всё время думаешь, вспоминаешь, подбадриваешь себя.