Был когда я холостой, то думал так:
Замечательная это штука — брак.
Ныне, в брак вступив законный,
Мучаюсь как прокаженный.
Потому такую песенку пою:
Крошка моя, обезьянка, у-у-у,
На бобах не оставайся,
Одинешенька!
Почешу твою головку
И поглажу твою шерстку,
Даже подарю, милашка, поцелуй.
В противоречивой оценке супружества и безбрачия Янис, видимо, улавливал что-то жизненно необходимое для себя. Возможно, этот шлягер содержал ответ на загадку его собственной судьбы.
Эту пластинку Ратынь напрокат не давал никому.
* * *
Радости свадебного застолья продолжаются, как обычно, после первых рюмочек. Не припомню праздника в Заливе, чтобы обошлось без разговоров о еде и питье. Для сельского жителя еда — конечный продукт его труда и всей жизнедеятельности. В повседневном быту, правда, ни крестьянин, ни крестьянка не воздают хвалу молоку, караваю хлеба или салу. Бросят ломтик копченого мяса на сковороду, отхлебнут простокваши — и бегут себе дальше. Но при встрече двух соседей шипящий в жире срезок грудинки становится как бы мерой достатка и уважения.
— Наворачивают, будто на толоке навоз возили. — Дарта проглатывает кусочек и принимается за принесенный Андреем круг колбасы.
В Микелисе Клусуме тем временем вызрело слово:
— Ни навоза такого, как раньше, ни толок теперь нет. От одной коровки за день всего три вилы выбросишь за хлев, и кончен бал.
Дарта в ответ:
— Рейнису и с этой кучкой дерьма не надо будет ворошиться. Купит себе штоф молока — чего еще надо, и заживет как заправский горожанин. Молодоженам колхоз отпускает так же, как пенсионерам.
Андрей пощелкивает языком:
— Вот раньше, когда Дарта держала прорву скота, мы на толоках спину не успевали разогнуть. Весна, распускается черемуха, а навозный дух поверху плывет. Чувствуешь — поработал. Красота! Садишься за стол — на кухне вонь, а аппетит такой, что готов теленка сожрать.
С той поры у мужиков пальцы крючком. Кое у кого и горб. Но им по сей день памятна борозда, где скворцы искали червяков, пружинная борона, за которой вышагивал аист. Они и поныне работают с той же ненасытностью. Хотя грядки с огурцами и поле свиных бобов не сравнить с хлевом. Труд пропитал их кости так же, как запах навоза одежду.
Рейнис улыбается:
— Теперь везде мобильный транспорт.
Амалия снова навостряет уши — опять какое-то незнакомое слово.
— Теперь, тетушка, коровники в центре разгребают тракторами.
— Не издевайся, Микелис, над старым человеком.
Наступает молчание.
Ну как втолкуешь бабке Амалии про траншеи для стока навоза и доильный зал, что облицован белым кафелем? И кто за это возьмется? Сами краем уха слышали, иному лишь одним глазком довелось повидать. Прицисов парнишка иногда рассказывает про агропромышленный комплекс, но поди разберись, что это такое. Пройдут годы, пока приноровишься к обыкновенным вилам, а тут сверкающий никель и стеклянные трубы.
Оцепенение снимает бабка Амалия:
— Постой, как бы не забыть. Ты, Рейнис, придешь меня отпевать?
Рейнису неохота рассуждать о столь скорбных материях:
Не печалься, не грусти,
Много весен впереди.
Дарта каркает бабке Амалии на ухо:
— Не бойся, на земле не оставят.
СПРАВКА О ДАРТЕ ОДС И БАБКЕ АМАЛИИ
Их всегда можно застать дома. Ни той, ни другой незачем и некуда уже ходить. Дарте давно надоела Амалия, и Амалии давно осточертела Дарта. На хуторе «Приедес» царило раздражение, которое водворяется, когда чужие, по существу, люди живут под одной крышей. Обе прикованы друг к другу словно цепями, и перерубить эти узы невозможно.
Дарта Одс уже несколько лет ходила в пенсионерках. Амалия Пилдере была третьей по счету приживалкой, которая дожидалась в «Приедес» своего смертного часа. Дарта совместное жительство объясняла коротко:
— Взяла человека опекать, пока не помрет.
Первой была Херта Смилга, вдова машиниста, ходившего за паровым локомобилем. Она прожила у Одиене всего год. Потом в ее комнату вместе со своими кроснами въехала Текла Жодзиня. Некогда прославленная ткачиха в последнее время сильно сдала, но помогала по хозяйству целых шесть лет.
Амалия же отпраздновала девяностолетие, а смерть все не являлась. Цыган про нее непременно сказал бы: «Кто худ, тот живуч». Бабка Амалия была суха, как былинка. Носила теннисные кеды на четыре номера больше своего размера, чтобы втиснуть в них три пары шерстяных чулок. Вес у бабки был столь ничтожен, что палку для опоры искать не приходилось. Амалия срезала ольховый прут и, гуляя, то и дело взмахивала им перед собой, как делает пастушок, когда сбивает с травы росу. Стоило ей заглянуть в зеркало, как тут же раздавалось:
Читать дальше