Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Перестаньте ломать комедию, господин Твирин, а то я уже начинаю вас страшиться! Давайте же пройдём в какое-нибудь более располагающее к беседам место и всерьёз обсудим сей досадный инцидент, я уверен, мы могли бы…

— Могли бы. Но не станем. Сорвав погон с солдата Охраны Петерберга, вы переступили черту, за которой беседам места нет.

— Нет, постойте… Подождите, одумайтесь… Не намереваетесь же вы в самом деле…

Но — под оглушительный звон камертона — Твирин протянул постовому ружьё.

— Как едко высказался насчёт всех подобных случаев совокупный народный ум, слышит звон, да не знает, каков наносимый урон, — вольно обошёлся с народным умом граф и припал улыбкой к мундштуку.

Веня потянулся и, поразмыслив, всё-таки забрался на софу с ногами. Ранним утром простительно.

— И что же сделал с ним хэр Ройш?

— О, хэр Ройш, душа моя, вздёрнул на него брови, — граф нескрываемо веселился. — Столь курьёзного изумления на его лице мне ранее наблюдать не доводилось.

— Для нашего знатока светских сплетен оказалось неожиданностью неистовство графа Ипчикова в стремлении выдать замуж свою Вишеньку? Что же он так оплошал!

— Стремление воистину легендарное, но не теперь же.

— Как раз наоборот, именно теперь, — с притворной серьёзностью воздел перст Веня. — Граф Ипчиков, как настоящий патриот, готов навязать революции всё лучшее, чем он владеет! Правда, по моему скромному мнению, патриотизм и революционность его бесспорно яростны, но пока что драматически невинны. Пора бы ознакомиться с идеологической доктриной и отбросить наконец предрассудки. Вы, хэр Ройш — куда это годится? Хочет состоять в родстве с революцией, пусть предлагает Вишеньку Гныщевичу!

Граф негромко рассмеялся, и в том было столько беспечности, что Веня почуял, как с концами теряет чувство реальности. Ведь «не теперь же»: теперь революция, переворот, захват власти леший знает кем в портовом, торговом, близком к Европам Петерберге — не время для расслабленной болтовни ни о чём за чашкой чая! Настоящего, индокитайского, шелковистого. Но с приездом столичных делегатов жизнь упрямо свернула в уютную колею самого оптимистического и безмятежного ожидания. О нет, занятий у Революционного комитета было предостаточно, однако занятия эти будто излечились от лихорадки первых недель самостоятельного Петерберга, когда любая трудность была в новинку и потому требовала невероятных душевных, умственных и физических вложений. Это называется «всё шло своим чередом», и оный черёд допускал расслабленную болтовню и шелковистый чай.

Которое уж утро Веня сам спускался в малую гостиную, чтобы застать графа за нацеленным на пробуждение чтением и отвлечь той самой болтовнёй. В конце концов, не желай граф отвлечений, велел бы подавать ему чай в кабинет, а то и в спальню.

Привычная тишь Усадеб по утрам наполнялась покалывающим сонным теплом, нарочито простая индокитайская керамика шершаво укладывалась в ладони, бережный свет одной только лампы для чтения не соревновался с неспешной зимней зарёй — одним словом, благолепие.

Завораживающее и тошнотворное.

Ничто не может быть дряннее, пошлее быта — пусть даже шикарного и утончённого, баснословно дорогого и наполненного куртуазнейшими беседами, но всё равно быта. И в то же время — ничто не может быть заманчивей.

— Как же вы жестоки, душа моя! Сжальтесь над графом Ипчиковым, не приговаривайте его к господину Гныщевичу. Граф Ипчиков любит своё резиновое производство, он вряд ли захочет обменять его даже на счастье Вишеньки.

— О резиновом-то производстве я и не подумал. Действительно, оно бы так пригодилось автомобилестроительному заводу! Граф, признайте: это идеальная партия.

— Вы так усмехаетесь, будто я протестую из каких-то оскорбительных соображений, — сам с чрезвычайным лукавством склонил голову граф. — Я высочайшего мнения о господине Гныщевиче! Он вон и петербержским наместником уже успел побывать. Если это и мезальянс, то как раз таки благодаря Вишеньке. Давайте дождёмся открытия границ и женим господина Гныщевича на одной из европейских принцесс.

— Одной не хватит, — нахмурился Веня, и они рассмеялись уже вместе.

Дряннее, пошлее — и заманчивей.

Что-то неуловимо размягчается внутри от злосчастного утреннего чайного ритуала. Это размягчение вредно и ненужно, и всякий раз Веня клялся себе, что с него хватит, больше никогда, что за обывательщина, как можно покупаться на такую дурацкую мелочь?