Эмма Донохью - Чудо

Она показала девочке Большую Медведицу, Полярную звезду, Кассиопею.

– Вы знаете их все? – с восторгом спросила Анна.

– Ну, только наши созвездия.

– Какие из них наши?

– Я имею в виду те, которые хорошо видны в Северном полушарии, – сказала Либ. – В Южном они другие.

– Правда?

Девочка стучала зубами, поэтому Либ помогла ей залезть в постель.

Завернутый во фланель кирпич еще хранил тепло очага, в котором он пролежал весь вечер. Либ засунула кирпич под ступни девочки.

– Но он ваш, – дрожа, сказала девочка.

– В теплую летнюю ночь он мне не нужен. Уже чувствуешь тепло?

Анна покачала головой:

– Скоро согреюсь.

Либ посмотрела сверху вниз на хрупкую фигурку, вытянувшуюся прямо, как крестоносец на могильной плите:

– А теперь спи.

Но глаза Анны оставались широко открытыми. Она прошептала свою молитву к Доротее, которую повторяла так часто, что Либ больше ее не замечала. Потом очень тихо пропела несколько гимнов.

В субботу утром Либ собиралась поспать, но ей помешал звон церковных колоколов. Она лежала с открытыми глазами, перебирая в уме все, что узнала об Анне О’Доннелл. Множество специфических симптомов, но они не составляли ничего такого, что Либ признала бы за болезнь. Надо будет снова поговорить с доктором Макбрэрти и на этот раз припереть его к стене.

В час дня монахиня доложила, что девочка была расстроена тем, что ей не разрешили пойти к мессе, но согласилась взамен прочитать литургию по служебнику вместе с сестрой Майкл.

Чтобы не утомить Анну, как это было на днях, Либ повела ее на прогулку очень медленным шагом. Перед тем как выйти, она осмотрелась по сторонам – нет ли поблизости зевак.

Они пробирались по двору фермы, стараясь не поскользнуться.

– Будь у тебя больше сил, мы могли бы пройти с полмили в ту сторону, – указывая на запад, сказала Либ, – до очень интересного боярышника, у которого все ветки обвешаны лоскутками.

– Это лоскутное дерево у нашего святого колодца, – с энтузиазмом кивнула Анна.

– Там нет никакого колодца, а просто маленький прудик. – Либ припомнила смолистый запах воды, – может быть, она обладает дезинфицирующими свойствами? Но все же не стоит искать в суевериях научное зерно. – Эти лоскутки – нечто вроде подношений?

– Их опускают в воду и протирают болячку или болящее место, – ответила Анна. – А после этого привязывают лоскут к дереву, понимаете? – (Либ покачала головой.) – Болезнь остается на лоскутке. Когда он сгниет, то, что вас беспокоило, тоже исчезнет.

Что означает – время исцеляет все болезни, подумала Либ. Хитроумная сказка, ведь ткань сгниет очень не скоро, и к тому времени недуг страдальца наверняка излечится.

Анна остановилась погладить живую подушку мха на стене или, может быть, перевести дух. Две птички клевали красную смородину, растущую в изгороди.

Либ сорвала гроздь блестящих ягод и поднесла ее к лицу ребенка.

– Ты помнишь их вкус?

– Пожалуй.

Губы Анны были от смородины на расстоянии ладони.

– Разве у тебя не текут слюнки? – вкрадчиво спросила Либ, но девочка покачала головой. – Эти ягоды создал Господь, верно?

Твой Господь, чуть не сказала Либ.

– Господь создал все, – ответила Анна.

Либ раздавила зубами несколько смородин, и ее рот моментально наполнился соком. Ей не доводилось пробовать ничего более великолепного.

Анна оторвала от грозди одну красную ягодку.

У Либ громко заколотилось сердце. Настал этот момент? Так просто? Обычная жизнь, близкая, как эти свисающие ягоды.

Однако девочка вытянула вперед раскрытую ладошку с ягодой посредине и дождалась, пока самая храбрая из птичек не схватила ее.

На обратном пути в хижину Анна шла медленно, словно двигаясь в воде.

Добравшись в тот день после девяти часов вечера до паба, Либ ощущала сильную усталость и не сомневалась, что едва приклонит голову на подушку, как уснет.

Однако неугомонный ум не давал ей уснуть. Ей пришло в голову, что накануне она могла ошибиться в отношении Уильяма Берна. Что такого он сделал, кроме того, что в очередной раз попросил о разговоре с Анной? Он совсем не оскорблял Либ – это она сама вспылила и насочиняла бог знает чего. Если бы он действительно считал ее общество таким уж скучным, то, наверное, говорил бы с ней коротко и только об Анне О’Доннелл.

Комната Берна была по другую сторону коридора, но он, вероятно, еще не лег спать. Либ хотелось поговорить с ним, как с интеллигентным католиком, о том, что последним приемом пищи ребенка было причастие. Дело в том, что она отчаянно нуждалась во мнении другого человека насчет девочки. Человека, которому Либ доверяла бы, – не Стэндиша с его враждебностью, не Макбрэрти с его странным оптимизмом, не ограниченную монахиню или безликого священника, не одержимых и, возможно, безнравственных родителей. Кого-то, кто мог бы сказать Либ, теряет она связь с реальностью или нет.