Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Одно время он думал, что все уж, кранты — сама земля не пустила Громова с Вороновым выполнить задание. Земле Гуров доверял, как никому — да, собственно, никому и не доверял; совсем было померещился ему знак гибели в громовской неудаче, но, поразмыслив, он понял, что знак был другой. Никому нельзя перепоручать главное, его надо делать самому, и волчица Аша была предназначена ему одному. Убить ее он бы не смог — через этот древнейший запрет не может перепрыгнуть и самый сильный волк; значит, договоримся. И он знал, что договорится. У него, собственно, и вариантов не было. Вот почему Гуров готовился к генеральному сражению,— а ведь дел было по горло, не на Аше свет клином, были под его эгидой и еще люди.

Мудрецу должно бояться не тогда, когда он провидит хорошее или дурное будущее, а тогда, когда не видит никакого: собственная судьба от него скрыта, и если впереди темно — значит, что-то главное должно произойти именно с ним. Не тогда бойся, когда предчувствуешь страшное, а тогда, когда не предчувствуешь ничего. Тут бы Гурову и насторожиться,— потому что вместо привычной картинки видел он перед собой некое как бы затмение; но объяснял его тем, что все зависит теперь от главного разговора, а главного-то разговора он еще и не провел, наметив его на послезавтра.

Гуров мало, очень мало мог. И если бы нашлось кому спросить его, хочет ли он сам в очередной раз предотвратить конец своего мира,— он вряд ли нашелся бы, что ответить. Ну да, хочет; но Гуров знал цену своему миру и всем его составляющим. Он давно и с одинаковой силой ненавидел хазаров и варяг — хазарскую властность, железную хватку, тщательно замаскированную под заискивающую робость и деликатность, и варяжскую неуверенность, упрятываемую за грубостью, дикостью и хамством. В них все было обоюдно-враждебно, все противоположно и одинаково омерзительно — все их ответы на главные вопросы били мимо цели, симметрично, слева и справа от нее. Промахиваясь мимо главного, они с дьявольской точностью попадали друг в друга. Параболические траектории их перелетов и недолетов словно надстраивали воздушную крышу над тем главным, что знало и умело коренное население,— и потому Гуров мог за него не беспокоиться: что-то угрожало здесь только тем, кто брал варяжскую и хазарскую сторону. И таких хватало. Но они были самым бросовым материалом — инфицируемым, индуцируемым, неустойчивым. Прочих никогда не удавалось вовлечь в эти пошлые разборки.

Но он знал цену и коренному населению с его непобедимой инертностью, с упорным и непобедимым желанием становиться нацией — ибо у нации есть начало и конец; он знал глухую, тайную, темную живучесть, непобедимую витальную мощь своего племени, сознавал ее и в себе, и никто из них, коренных соплеменников, не мог бы причинить ему вреда, даже если бы и захотел. Он знал их преданность кругу, циклу, болезненную тягу к езде по замкнутым траекториям — сам бы давно чего-нибудь изменил, но знал, что бесполезно. Он был из этого народа, хоть и из тех немногих мутантов, которых не затронул паралич воли. Но воля волей, а во всем остальном он был из тех самых, из коренных, которые даже название свое утратили или утаили глубже, чем достигает человеческая память: славяне — название грубое, оскорбительное, долго бывшее синонимом рабства. Было и настоящее, Гуров был из немногих, кто помнил его, но вслух не произносил никогда, как не показывают людям главного сокровища.

Всю жизнь, делая карьеру в варяжской среде и не забывая светиться в хазарской, поигрывая в двойного агента, становясь своим в обоих враждебных кругах,— он искал представителей своего народа, чистых, беспримесных, не опоганенных чуждой кровью. Иногда он выделял их чутьем, полагаясь на нюх, различая в других то же ползучее, непобедимое выживание; иногда выявлял нехитрым вопросом — всем казалось, что они где-то уже слышали эту загадку, хотя ни во дворе, ни в школе слышать ее не могли; из дальних генетических глубин всплывала память о языке — но это ведь и к лучшему, что никто ни о чем не догадывался. Околок на соколок, толобок на обмолок… Гуров знал язык в совершенстве, усвоил от родителей с поразительной легкостью — скорее вспомнил, ибо истинный волк хранит в памяти всю жизнь своего народа, не нуждаясь ни в учебниках, ни в справочниках. Зачем справочник, когда все в генах? Этим языком писал Хлебников, его знал и об этом знании проговаривался Платонов — у других хватало ума не писать литературу на языке коренного населения, или по крайней мере не публиковать ее. Гуров знал тысячи стихов и песен своего народа, но не читал и не пел их — разве что использовал для паролей. Только мурлыкал иногда про себя: «Не одна в поле дороженька»… О чем? О том, что нет никакой определенности; паутиной бессчетных дорог опутана их земля, и все никуда не ведут. Дороги — главный инструмент земли: сама переводит стрелки на железнодорожных путях, сама меняет направление лесных троп. Идет человек в одно место — она его выведет в другое. Вот почему здесь никогда ничего нельзя было предсказать. Сам он был как будто в заговоре с землей и выходил, куда хотел, но кто же знает, что скажет ему волчица Аша. Спросить бы мудреца Василья Иваныча, но Василь Иваныч ходил со своей спасительницей где-то по бескрайней России, и связи с ним давно не было.