Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Так, в изложении Аши, и выглядела вся русская история: коренное население отчаялось умилостивить хазар и, стеная под их каббалой (слово «кабала» тут же получило исчерпывающее объяснение,— то-то зря лингвисты ломали над ним голову!), обратилось к воинственному северному племени, кочевавшему поблизости и собиравшему дань со встречных: вы воины, придите, выгоните хазар! Те пришли и выгнали, и пожгли хазарскую столицу, и принялись княжить сами — да так, что коренное население взмолилось о пощаде и заплакало по хазарам. На смену так называемому призванию варягов, о котором русская историография сообщала подробно и со вкусом, случилось призвание хазар, о котором оная историография по понятным причинам молчала; то, что получило название ига, было не чем иным, как возвращением хазарства по личной просьбе коренного населения. Иные князья, объявленные потом предателями, прибегали к помощи татар вовсе не ради братоубийства, и искали союзничества степняков не в усобицах — они звали хазар на Русь, чтобы сместить ненавистное северное иго. Под северянами оказалось не легче, чем под хазарами: они не торговали, брали не хитростью, не уговорами, а грубой военной силою,— и вместо того, чтобы дать несчастному коренному населению тихо работать на родной земле, принялись вербовать его в свои косматые дружины. Коренное население воевало плохо, а потому варяги кидали его в бойню, как дрова в печку: воевать не всякий может, но умереть ума не надо. И шли, и умирали, и завоевывали ненужные земли,— а те, кто мог еще бежать, подавались дальше, в бега, в леса, прочь от родной плодородной земли. Так осваивали они сырые пустоши, за которыми нет жизни, холодные снежные пространства, где, чтобы уговорить землю вырастить хотя бы луковку, приходилось часами отогревать ее собственным убогим теплом; так уходили они в горы, на каменистую почву, отродясь не родившую ничего, кроме волчцов и терний; так забирались во мшистые и каменистые леса севера, откуда даже варяги сбежали, отчаявшись договориться с неплодной, болотистой землей,— и часами, днями, месяцами вымаливали у нее росток, клубенек, ягодку. Не в силах стряхнуть варяжское иго, туземное население разбегалось — и скоро в Сибири начинал произрастать дикий лук, леса заселялись ягодой, из болот проклевывались кислые стебли щавеля.

— Слушай,— не выдержал губернатор.— Почему вы терпели это иго? Почему вам было не сбросить его?

— Да ведь мы не по этой части,— изумленно ответила Аша.— Плавать — мы, договариваться — мы. Но воевать — как воевать? У нас силы на это нет.

— То есть, ты хочешь сказать, у вас нет воли?

— Воля — наше слово,— ответила она упрямо,— воля — это то, что у волков. У волков есть, но волков сколько? Пять, много шесть из ста. Можем и мы, вот Олега ихнего смогли. Он наших волков встретил, они ему и сказали волчье слово. От волчьего слова смерть где хочешь настигнет, это никогда не ведомо. Может, от коня, а может, шишка на голову свалится: от волчьего слова нет спасения. Но волков мало, а народу еще много было. Что же мы могли? Вот и расходились. А на иное и у волка воли нет. У меня вон сколько воли, а я с тобой. Есть и на меня сила.

— И вам проще было сбегать в леса и болота, и договариваться с этой землей, чем один раз как следует вломить степнякам?

— Да как же им вломишь,— тоскливо говорила Аша.— Мне булочку убить трудно, а ты говоришь — вломить.

— Булочку?— переспрашивал губернатор. Все-таки иногда, лунными ночами, ему становилось страшно с ней: существо из другого, вовсе чужого мира лежало рядом.

— Курицу по-вашему,— поясняла она со вздохом.— У нас курица — тот, кто курит, костер палит.

Так и шло чередование. Губернатор четко прослеживал народную версию истории по легендам и притчам, хранившимся в путаном сознании Аши: конечно, одному человеку было не под силу выдумать целую мифологию. Варяги и хазары чередовались с почти математической ритмичностью: раз в сто лет они устраивали побоища и мутузили друг друга. Собственно говоря, побоища устраивались иногда и без их участия: приходила пора — и в России случалась революция, но и она никогда не кончалась ничем, потому что превращалась в обычное северно-степное побоище. Вместо того, чтобы освободить коренное население, она отбрасывала его назад на очередной виток, и все приходилось начинать сызнова, чтобы вновь дойти до точки неразрешимости; все вскипало, выкипало и снова кончалось ничем. Варяги и степняки использовали любой предлог, даже и внешнюю агрессию, для выяснения собственных многовековых отношений; кто бы ни нападал, они принимались истреблять друг друга, а воевать в конце концов приходилось коренному населению, которое хоть и обучалось кое-чему, но по-прежнему ужасно мучилось, нажимая на курок. Умирать им было проще, чем убивать. Были, конечно, попытки разделить Россию — так, чтобы отдать половину варягам, а половину степнякам, но терпеть друг друга рядом они никак не были готовы. Первую такую попытку предпринял Иван Красный — Грозным его, кажется, прозвали варяги, потому что это звучало красивее, а Красным он был провозглашен по причине своей кровавости. Красный отдал опричнине лучшие земли, а прочее выделил земщине,— но и этой мерой ничего не добился, ибо сосуществование было немыслимо. Когда с разделением не выгорело, Красный задумал помириться с хазарами, приблизил степняка Курбского — но и того пришлось удалять, и переписка их дышала неподдельной взаимной ненавистью. Хазары вечно отстаивали свободу — хотя это почти всегда была свобода подыхать голодной смертью; северяне отстаивали долг — хотя это всегда был долг подыхать за других; коренное население чувствовало краткую передышку лишь во время очередной стычки — и потому каждой революции ждало с надеждой, хоть и знало, что никакой свободы им это не принесет: «Просто, пока вы раз в сто лет друг друга колошматите, нам вздохнуть можно».