Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Ну хорошо. А как же тогда называется это самое?

— Это самое?— В голосе ее он различил почти презрительные интонации.— Это не называется.

Если верить ей, язык прошел через два фильтра — сначала его осваивали северные захватчики, потом непонятные степняки, и ни те, ни другие не знали настоящего значения слов, не желая снисходить до изучения туземной речи. Это было туземцам даже на руку — их настоящей речи почти никто не понимал; но поскольку захватчиков становилось все больше, а коренное население истреблялось все неутомимее,— скоро носителей языка осталось раз и обчелся. Спасение туземцев было в том, что захватчики истребляли друг друга, все чаще отвлекаясь от главного своего дела — порабощения несчастного коренного народа и сведения его численности к штатному расписанию необходимой прислуги.

— Ата, что ты говоришь!— начинал он сердиться по-настоящему.— Что за чушь позорная. Что плохого ты видишь от меня? Я ведь обидеться могу, в конце концов.

— Я — ничего. Но я ведь не все, верно?

— Может, мне гарем набрать? Чтобы уже всех облагодетельствовать?

— Шутишь все, шутишь,— грустно говорила она.

— Какие шутки! Ты говоришь, что захватчики вас только и морят. Во-первых, грязь и тупость, лень и пьянство — это все никак не захватническое, это ваше собственное, и посмотри толком на то, что с вами стало…

— Это вам — лень и тупость!— вскидывалась она.— Мы так живем! Нам не надо работать, как вы. Ваша работа — убийство! Вы все убиваете, что трогаете. Мы иначе работаем. Нашу работу не видно.

— Ага. Даждь-бог подает, а хуй приносит.

В эту секунду за окном резко и внезапно подул ветер. Аша вскочила, подбежала к раме, распахнула окно и зашептала что-то.

— Закрой окно немедленно!— закричал губернатор.

Аша гневно обернулась:

— Никогда зря не говори это слово! Особенно когда волк рядом. Видишь, ты не волк, ты простой человек, а и то подействовало.

— Я его миллион раз говорил в разных обстоятельствах,— улыбнулся губернатор. Он не умел долго на нее сердиться, и слишком она была хороша у окна, вся белая, длинная, тонкая в свете уличного блеклого фонаря.

— То не при мне было. А при мне не смей.

Случайные порывы ветра пугали ее, в дождях она видела приметы, считывала морзянку веток, стучавших в стекло. И, наверное, что-то заговаривать она действительно умела: у губернатора в ее присутствии сразу проходили насморки, терзавшие его, случалось, по две недели; вот голова у него почти никогда не болела, давление космонавтское, сказывался спорт (велосипед, гребля) — он никак не мог по-настоящему занедужить, чтобы проверить ее знахарские способности. Зато однажды отправился с ней в лодке через Камыш-озеро, показать, как гребут настоящие мастера,— поднялся ветер, разгулялась волна, и ей долго пришлось шептать что-то, уговаривая воду. Губернатор знай смеялся — ему не привыкать было грести по бурной воде, а лодка была хорошая, крепкая,— ему ли было не выгрести! Правда, в какой-то момент ему и впрямь показалось, что ветер чересчур разгулялся, не опрокинуться бы,— но инстинкт самосохранения, предупреждал тренер, был у него несколько занижен, и он быстро успокоился. И почти сразу успокоился ветер — до того берега, знаменитого диким малинником, они доплыли как по зеркалу.

— Ваша работа — она вся без смысла,— сказала она как-то.— Вот работаешь ты. Я же вижу — работаешь. За столом сидишь, глаза портишь. Бумаги перекладываешь, как большой. А толку?

Губернатор знал, что от его работы нет никакого особенного толку, но знал и то, что он государственный человек. Главной чертой всякого русского государственного человека была способность не думать о последствиях, не представлять себе временную перспективу, ограничиваясь ближайшим будущим: если задуматься о дальнем — неизбежно встанет вопрос о смысле, а русский государственный человек тем и отличался, что прекрасно знал о его отсутствии. Способность работать в отсутствии смысла как раз и была главной особенностью русского государственника, слова «государственное» и «бессмысленное» выступали синонимами, это было азбукой для всякого чиновника на известной ступени умственного развития, а в военных академиях, на богфаках, это, говорят, излагалось в специальной дисциплине. Само понятие смысла пришло из позитивизма, из французского просвещения, оно считалось подлым хазарским порождением — да им, в сущности, и было. Истинно русскому чиновнику не полагалось задумываться о причинах и целях — и чем бесцельнее, бессмысленнее было дело, тем с большим жаром чиновник отдавался ему. Сейчас, во время войны и почти повальной нищеты, которую нельзя уже было залить никакой нефтью, губернатор регулярно получал предписания улучшить работу сельских музыкальных школ (которых в подведомственных ему волостях вообще не было), организовать для крестьян лекции о пользе подсолнечного масла (как будто крестьяне готовили на чем-то другом!) и установить во всех присутственных местах анемометры, регулярно снимая их показания; все эти мероприятия были бы, возможно, уместны в невыносимо процветающей стране, где все настолько хорошо, что уж и не знаешь, чем занять руки свободного и пресыщенного населения: уж и то у нас есть, и этого избыток, только что анемометры не везде еще поставлены! Истинное же величие, граничащее с героизмом, было именно в том, чтобы во времена всеобщего упадка вдумчиво заботиться о том, в чем нет никакого смысла; высшая воинская доблесть не в том, чтобы правильно рассчитать атаку и сберечь максимум людей, а в том, чтобы отважно положить всех. Положим, с этим варяжским воинским максимализмом губернатор спорил, вызывал даже пару раз губернского военкома с тем, чтобы тот не греб в строй хотя бы явно увечных, а то уж и одноногие жертвы дребезжащих городских трамваев дважды призывались в течение прошлой осени; положим, сам Алексей Петрович был цивилизованный государственник,— однако в том, чтобы удалить из государственной деятельности последние остатки смысла, он тоже видел некую грандиозность. Старайся, не старайся — результат один; все прагматические правительства кончали хуже бессмысленной северной державы. Европа выродилась, исламизировалась, Штаты бесперечь воевали — а сколько было смысла, рацеи, взвешенных подходов! какая гордыня! Россия продолжала вариться в своем черном нефтяном соку именно потому, что местные государственники отрицали саму идею рационализма: государственный муж постигает необходимость интуитивно. Именно поэтому государство на переломах своей истории позволяло себе заниматься литературой, благозвучием в музыке, Павел Первый лично регламентировал, на какую сторону закладывать известный орган, когда лосины надевались в обтяжку… Вопрос «зачем?» да «на что?» был особенно любим коренным населением: лишь бы ничего не делать! Нет, работа, только работа, без цели и смысла, труд ради труда, сугубое монастырское послушание: вот основа северной, истинной государственности. Пора забыть подлое либеральное заблуждение насчет того, что государство служит народу и нанимается им, как жилконтора или пекарня. Государство никому не служит, оно само себе цель и никому не дает отчета! В чем цель Бога? Человек тем и отличается от зверя, что способен заниматься вещами, не приносящими немедленной выгоды,— а лучше бы не приносить никакой, ибо выгода есть понятие хазарское, мелочное, вечная торговля со Всевышним. Я тебе так, а ты мне за это так. Нет! Я тебе так, и так, и так — а ты мне, если хочешь, никак, ибо в монастырях не спрашивают, зачем. Сказано тебе сажать редьку хвостом вверх — и будешь сажать, ибо не здравомыслие твое подвергают проверке, а послушание. Этого из губернатора было не выбить. Он не вовсе отрицал прагматизм, но ашино «А толку?» вывело его из себя.