Иэн Бэнкс - Мост

В школе у него дела шли неплохо, хотя учителя говорили, что он мало старается. Он облюбовал историю, всегда имел по ней пятерки, и этого ему хватало. Если надо будет напрячься — он прибавит оборотов. Пока же он играл, читал, рисовал и смотрел телевизор.

Отец получил тяжелую травму в депо и полтора года пролежал в койке. Мать пошла работать на сигаретную фабрику, а старшие сестра и брат уже достаточно выросли, чтобы присматривать за остальными детьми. Отец наконец поправился, правда стал нервным и вспыльчивым, мать же перевели на неполный рабочий день, а через несколько лет уволили по сокращению штатов.

Он любил папу, пока не стал немного стыдиться его, а заодно и всей своей семьи. Отец интересовался только футболом и получкой, у него были старые записи Гарри Лодера, и нескольких оркестров волынщиков, и он мог прочитать наизусть с полсотни самых известных стихотворений Бёрнса. Естественно, он был лейбористом, преданным навеки, но всегда настороже — знаем мы этих политиканов, у всех у них, мол, рыльце в пушку. Он утверждал, что ни разу не выпил больше стопака в компании тори, за возможным исключением отдельных кабатчиков, которых он, дабы не подорвать авторитета социалистического дела, предпочитал считать консерваторами, в крайнем случае либералами. Либералов он полагал людьми серыми, заблуждающимися, но, в сущности, безвредными. Он был мужик как мужик. Никогда не уходил от драки, всегда был готов пособить другу-пролетарию, на футболе надрывал глотку, в кабаке не оставлял кружку недопитой.

Мать в сравнении с отцом казалась бледной тенью. Она была рядом с мальчиком, когда он в ней нуждался, стирала ему одежду, расчесывала ему волосы, покупала ему разные вещи и обнимала, если он разбивал коленку. Но как личность он ее так и не узнал.

С братьями и сестрами он ладил неплохо, но все они были старше (уже почти взрослым он узнал, что родители его, позднего ребенка, не хотели) и успели вырасти, прежде чем он достиг возраста, когда детям нужны товарищи для игр. Родня его то терпела, то баловала, то шпыняла — в зависимости от настроения. Он считал, что ему приходится нелегко, и завидовал детям из малочисленных семей, но со временем понял, что все-таки чаще его прощают и балуют, чем обижают и шугают. Ведь для папы и мамы он был их кровинкой, родным сыночком. Причем талантливым — они бурно восторгались, когда он правильно отвечал на вопросы телевикторин раньше участников. А еще гордились его оценками в школе и даже немного удивлялись тому, что он прочитывает в неделю две-три библиотечные книги. Они недолго улыбались, а потом долго хмурились, когда он показывал школьный табель. Не обращали внимания на четверки и даже тройки с минусом, но грозно стучали пальцем по двойкам (за ЗБ — Закон Божий; не передать словами, в каком смятении ума он пребывал в те годы — ведь отец был атеистом, но не спускал своим детям плохих оценок по любому школьному предмету, и по ФК — он ненавидел физкультурника, который платил той же монетой).

Потом родовое гнездо опустело, птенцы оперились и разлетелись кто куда. Девицы вышли замуж, Сэмми забрали в армию, Джимми эмигрировал… Пожалуй, удачливей всех оказалась Мораг, выйдя за менеджера по продаже оргтехники и уехав в Берсден. Постепенно, за годы, он со всеми утратил связь, но не забыл о том, какой спокойной, почти уважительной гордостью сквозили их поздравления, телефонные, почтовые или при личной встрече. Вся семья радовалась, когда его приняли в университет, хоть и удивлялась, что он предпочел геологию, а не английскую филологию или историю.

Но в том году всеми его чувствами владел большой город. Глазго находился слишком близко от его дома, «западная столица» оставила слишком много детских воспоминаний, связанных с визитами к тетям и бабушкам. Это была часть его жизни, часть его прошлого. Зато старая столица, город Эдвина, Эдинбург, явилась для него новой чудесной страной. Эдем в полном расцвете, Эдем до грехопадения, Эдем перед своим долгожданным прощанием с формальной невинностью.

Здесь даже воздух казался другим, хоть дом и находился в каких-то пятидесяти милях. Дни были изумительно солнечными, по крайней мере в ту первую осень, и даже ветры с туманами были желанными; зной и холод он сносил с радостью, с тщеславным стоицизмом, как будто все это специально для него — закалка, тренировка, подготовка к главному.

Всякий раз, когда выдавалось свободное время, он знакомился с городом, гулял пешком, ездил на автобусах, забирался на холмы и спускался по лестницам, присматривался и запоминал. Он изучал кладку, планировку зданий и иные архитектурные тонкости с тем же неуемным азартом, с каким новоиспеченный помещик осваивает угодья. Он стоял на иззубренном вулканическом останце, щурил глаза на ветру, вдыхал соленый аромат Северного моря и охватывал взглядом городские просторы. Он прорывался через завесу жалящего ливня, блуждал в заброшенных доках и прохаживался по морской набережной; он петлял среди хаотичных нагромождений старых кварталов, следовал четкой геометрии новых, в уютном тумане проходил под мостом Дин-бридж, обнаружил в черте города настоящую деревню, и в ней еще теплилась жизнь. Он шагал по знаменитой бурлящей улице в солнечные субботы, улыбался укоренившемуся на скале замку, и его свите из колледжей и конторских зданий, и замшелой куртине из жилых домов, что тянулась вдоль базальтового позвоночника холма.