Наталия Медведева - А у них была страсть

– Давай-давай. Как только ты уедешь, я сразу отвезу твои вещи к твоему Эдмону.

К переводчику, пожилому человеку. Он был немного как мама Женщины – ему можно было захлебываясь что-то рассказывать, а он не запоминал. И не только из-за склероза. А потому что витал в своих пожилых облаках. Таких смирившихся и спокойных. Находиться с пожилыми людьми, подумала Женщина, все равно что валерианки наглотаться: такое тихое спокойствие наступало, безразличие и ничего особенно не хотелось менять в жизни, в мире. Но этот переводчик Пушкина и Лермонтова был ее другом. И он сказал грустно, одалживая Женщине деньги – делая ей подарок на прошедший Новый год! – что мужчины редко остаются джентльменами, когда расходятся с женщинами. Потому что деньги до этих пор единственный их козырь. Женщине всегда мало денег, всегда не хватает, всегда нужно больше. А они, мужчины, всегда могут не дать.

Женщина думала, что она все-таки жуткая дура. Наивная и ненормальная. Ведь когда у нее не было денег, Писатель даже на сигареты ей выдавал, и она, дура, приносила ему сдачу! Все до копеечки. Не оставляя себе даже на кофе. В кафе посидеть. А когда у нее появлялись деньги, она все тратила. Покупая себе и Писателю что-то. Им вместе. А Писатель никогда не знал, что сколько стоит, и сколько денег у Женщины, не знал. И предлагал только скинуться на покупку плаката Биляля (пр. Автор комиксов). А предложить ей пятьдесят франков хотя бы, когда у нее денег не было, ему в голову не приходило никогда.

Писатель продолжал говорить гадости. Он, мол, жил уже с женщиной старше себя, и это, мол ужасно. Наступает ужасный, мол, момент. И Женщина, как маленькая, пугалась и разглядывала себя в зеркало. Забыв, что та, с кем жил Писатель, была ужасна – толстенная, страшная, сумасшедшая еврейская женщина, нужная Писателю для того, чтобы из рабочего стать поэтом. И это было в шестидесятые годы. Она была его переходной стадией. А Писатель, будто поняв, что думает Женщина, пугал ее уже другим.

– Эта поездка для тебя будет падением социальным. Ты живешь здесь живую легенду.

– Да, я знаю. Твою! Я шла от Савицкого…

– Он сказал, что ты была земляного цвета…

Хуй с ним. Я шла мимо этого мерзкого сельмага, «Имка-пресс», и там стояли какие-то «в валенках», под навесом, потому что шел дождь, и я услышала: «Вот идет знаменитая русская писательница». Я как побежала. И до сих пор не понимаю – послышалось ли мне это или это было сказано с издевкой, полюбуйтесь, мол, или серьезно… Сюр какой-то…

– Дима сказал, что с тобой жить все равно как с ручной гранатой в руке, со снятым предохранителем.

– Дима известный трусишка. Он, когда жил в Союзе, даже с американцами боялся встречаться, сам написал! А я всю жизнь рвалась с ними встретиться. У нас разные темпераменты.

– В Ленинграде ты окажешься среди темпераментных, но глупых людей. И ты сразу это почувствуешь. Всю их провинциальность. Всех этих андеграундных художников с их старомодностью гашишной. Со всеми их пиписюльками глупыми. Я тебя тащу в мир, а ты лезешь обратно – в полумир!

– Я хочу жить свою легенду! Я охуела уже от тебя и твоих книг легендарных!

– Ты дура просто! Ты живешь легенду, свою, нашу! Ты себя со стороны не видишь. На моем фоне, может, у тебя ничего и нет. Но у тебя уже две книги. Во Франции. И в Германии. Французов-писателей на хуй не переводят, а ты пиздишь!

Но Женщина представляла, как опять будет здесь сидеть, с Писателем, с его славой, и мучиться. Потому что не сделала что-то, не пережила, не прочувствовала.

Чтобы не ругаться, они курили. Покурив, они ложились в постель. И Женщина думала: «Он моя вечная фатальная любовь, а Критик моя влюбленность, мой беспредел». И она представляла, как лежит с Критиком в Ленинграде, обнимает его за шею – вот как Писателя сейчас обнимает – и видит она, лежа с Критиком, себя с Писателем и помнит его руки и близорукое лицо с глазами волка. И ей хотелось плакать. А Писатель хотел, чтобы ей было хорошо – тогда и ему тоже, – и он был уже там, на полу, рядом с ее раздвигающимися коленками. И она подумала, что, ой, у меня там ссадина некрасивая на колене. Она вдруг представила, что если сейчас он приблизит лицо – а он приближал, разводя ее колени, – то увидит не «рану» ее влажную, а лицо Критика, как в зеркале. Не себя, а Критика увидит.

– Ой, не надо! Не надо!

И она закрылась, захлопнулась, как форточку захлопывают, двери, окно – в испуге.

– Я хочу жить нормальной жизнью. Приводить сюда женщин, – говорил Писатель, сидя на электрокоте и подгоняя Женщину собирать вещи.