Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

Восточная Европа находилась под контролем СССР, значит, отпадала. Была, конечно, и Западная Германия. Но смогу ли я жить среди немцев? Они убили моих друзей и уничтожили в своих лагерях смерти шесть миллионов человек. То, что немцы похожи на англичан — и внешне, и культурными традициями, и имперскими замашками — лишь усугубляло мои сомнения. Если меня воротило от парижских коллаборационистов, до сих пор горюющих о немцах, изгнанных в сорок четвертом, то каково мне будет в вагоне метро, полном бывших нацистов?

На самом деле мне хотелось в ту Европу, которой удалось избежать варварства двадцатого века. Должен же где-то существовать такой город! Меня обуревала ностальгия. Если бы в 1905 году кто-нибудь сказал, что Европе следует отказаться от правления царей, кайзеров, эрцгерцогов и королей, пусть уступят место лидерам, избранным народом, мужчинами и женщинами, то в ответ прозвучало бы: «Задумка хорошая. Надо прикинуть, как этого достичь. Действовать нужно аккуратно». Однако, если бы тот же человек уточнил: «Достичь этого можно только посредством катастрофических жертв и ценой миллионов смертей в Европе и России. Новый век станет веком погромов, холокостов, пыток и кровавых расправ», — люди наверняка проводили бы оратора в небольшой, но комфортный местный сумасшедший дом.

Погожей осенью 1966 года искомый город был найден. Он не был идеальным. Но он был старым, благопристойным и смог приноровиться к современной жизни. Я без труда представлял себе, как по его улочкам прогуливается Данте или Гойя, Гете, Дарвин или Дебюсси, пусть они тут и не жили. Что-то еще осталось от прежней простодушной Европы. До того, как ее растерзали, загадили и из процветающего континента превратили черт знает во что.

Я зашел в туристическую контору, попросил подыскать мне квартиру. Человек за стойкой был усат, на голове фуражка, как у трамвайного кондуктора. Он выложил передо мной список сдаваемых апартаментов, но прочесть его мне не удалось. Усач сказал, что сотрудница с английским вернется в два часа.

Сотрудницу звали Анной. У нее были шоколадного цвета волосы до плеч и бледные губы, словно слепленные из глины и тщательно отшлифованные скульптором. На ней была шерстяная юбка и высокие, до коленок, кожаные сапоги. Думаю, ей было лет тридцать восемь. Она показалась мне вялой, но не от усталости, а от того, что мыслями была явно не здесь.

Пока мы шли вдоль реки, она спросила, что я собираюсь делать в ее городе. Писать книгу, сказал я.

— Писателей у нас тут много, — заметила она.

— Вы меня утешили.

— История у города богатая, как раз для романа.

— Я собираюсь писать про реальную жизнь. Про то, что с нами не так.

— С нами со всеми?

— Строго говоря, да.

Она открыла калитку во дворик, мы поднялись по каменной лесенке.

— И на какое время вам требуется жилье? — спросила Анна.

— Пока не напишу. Месяца на три.

Она пожала плечами:

— Мне тут не нравится. И тетка, которой дом принадлежит… как это у вас называется?

— Домохозяйка?

— Ну да. Сука она, вот кто. Это правильное слово?

— В данном случае вам виднее.

Склонив голову набок, Анна задумчиво меня осмотрела.

— А это что? — она ткнула пальцем в футляр.

— Пишущая машинка.

— Такая маленькая?

— Портативная. Чтобы легче было таскать.

— И печатать умеете?

— Не очень хорошо. Двумя пальцами.

Ни тени улыбки. Интересно, что способно ее рассмешить.

Она провела меня по всей квартире. Тихое и какое-то нежилое местечко. Возможно, оно и к лучшему, решил я, ничто не будет отвлекать от творческого процесса.

— Могу предложить кое-что получше, — сказала Анна, глянув в свой список. — Идемте.

Мы снова пересекли двор, вышли в переулок. Спустились к реке, которая тут сворачивала, распадаясь на несколько каналов. Анна шла очень уверенно, не оглядываясь по сторонам. Остановились у зеленой, слегка облупившейся дверцы, Анна нашарила в кармане ключи.

Из темного вестибюля поднялись по деревянной лестнице наверх. Анна отперла дверь, за которой оказалась неожиданно просторная комната с натертым полом; половицы темные, из каштана. У окна стоял письменный стол, окно смотрело на канал. В углу кровать с высоким изголовьем, в другой половине комнаты — отгороженная занавеской кухонька с раковиной и газовой плиткой.

— Тут у вас не будет никакой… домохозяйки. Готовить и убираться придется самому. Ванная комната внизу, но ею больше никто в доме не пользуется.

Я посмотрел на истершийся ковер. Батареи не было, хотя вдоль одной стены тянулась труба отопления. В камине немного угольной золы. На другой стене небольшая картина маслом: крестьянка поднимается по ступенькам уличной лесенки; судя по наклоненным плечам и складкам развевающегося подола, спешит. Желтоватый свет придавал этой сценке средиземноморский колорит. Такими же улочками я ходил по Поццуоли.