Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

Командир дал мне вчера вечером рому, сказал, что иногда помогает. Врачей у нас поблизости нет, а мне нужно было сильное средство, чтобы справиться с собой. Утром стащил бутылку из нашего магазина. Теперь я постоянно под градусом. Выменял на сигареты ром из пайка. У двух трезвенников из северных районов. Но и этого было мало.

Все вокруг перестало быть надежной явью. Деревья не так уж и тверды, да и все остальное зыбко. Воздух и земля, они ведь тоже живые, как крысы, лисы и люди. Почему не люди у меня главные? Мы, люди, потеряли право считаться главными.

Хочу, чтобы ты знала: ты была чудесной женой, ласковой и любящей, мне, недостойному, очень повезло. Если я не вернусь, надеюсь, ты сможешь наладить свою жизнь, свою и нашего сына. Обо мне долго не горюй. А встретится другой — совет да любовь. Должен же кто-то тебе помочь, так что не думай обо мне.

Написал письмо и для Роберта. Пока он и читать не умеет, но когда сочтешь нужным, отдай ему.

Твой любящий муж,

К письму булавкой приколото другое, тщательно сложенное, которое никто никогда не читал. Кое-где чернила расплылись, будто на эти места попали дождевые капли.

14 сентября, 1918

Дорогой Роберт!

Не знаю, сколько тебе будет лет, когда ты прочтешь это письмо, если вообще его получишь. Ты и вспомнить меня не сможешь. Тебе ведь сейчас всего два годика, это очень мало. Но только знай, что я помню о тебе всегда.

Мы с мамой были страшно рады, когда выяснилось, что у нас будет ребенок. Удивительно, ведь я приезжал в отпуск всего на неделю. Мы восприняли это как Благую весть. Ты родился в июне, мама прислала мне фотографию.

Честно говоря, ты выглядел как все младенцы в твоем возрасте. Но я сказал себе, что ты самый-самый лучший, и положил снимок в свою солдатскую расчетную книжку. Там он оставался даже в тот день, когда мы шли в наступление на Сомме. Рассказывать тебе об этом не буду, но думаю, ты стал моим счастливым талисманом. 800 бойцов из нашего батальона были на утренней поверке, и только 145 из них отозвались на вечерней.

Весной прошлого года я приезжал на несколько дней домой. Ты был уже славным карапузом, глазки мамины. Все женщины говорили: «Сердцеедом будет», так обо всех малышах говорят, из вежливости. Мы ходили с тобой к каналу, я нес тебя на руках. Долго бродили. Я показывал на деревья, на цветочки разные, говорил, как они называются. Вообще-то я не знаток природы, мое дело кроить и на машинке строчить, но я подумал, расскажу сыну хоть то, что знаю. Увидев в воде рыбку, я ткнул в нее пальцем. Но ты смотрел на мой палец, а не на рыбку.

Мама в письмах рассказывала, что ты день ото дня все смышленее, очень она тобой гордится. В следующий раз я приезжал на прошлое Рождество, тебе было полтора года, и действительно перемены разительные. Ты уже разговаривал, не просто своими ломаными детскими словечками, а целыми фразами. Наша соседка миссис Бриджер называла тебя «маленьким профессором». Ты сидел на высоком стульчике, который я сделал еще в прошлую побывку. Сколотил из досок и чурочек, нашел их в одной из наших наружных построек. Ты болтал без остановки и спросил однажды: «Солдаты, они хорошие дяди?» Я сказал, что дяди они хорошие, но не совсем такие, как в сказках, и предпочел закрыть тему. Когда ты о чем-то рассказывал, то размахивал раскрытой ладошкой, вверх-вниз, будто что-то взвешивал.

Обычно дети так не разговаривают. Мы слушали тебя как первопроходца, который побывал в неведомом чудесном краю и теперь делится впечатлениями. Боялись пропустить хоть слово.

Когда ты уже сладко спал и вдруг просыпался, мы вместе подбегали к кроватке. Ты резко садился, весь такой взъерошенный, щечки красные, и осматривался, будто не узнавал комнату и пытался вспомнить, где ты. Что-то непонятное говорил, и мы тебя успокаивали, а потом на цыпочках уходили.

Сынок, я никогда больше тебя не увижу и, наверное, должен дать тебе на будущее какой-то совет. Но как я могу, раз сам ничего не понимаю? Мир не тот, каким он должен был быть по моим представлениям. Придется тебе, мой мальчик, самому прокладывать путь в том хаосе, который мы оставляем. Будь добр к людям. Береги маму.

Что я еще могу? Только молиться за тебя. Молиться, чтобы ты обрел душевное равновесие и был счастлив. И еще: умоляю простить меня. Я любил тебя и не хотел причинить тебе боль. Отправляясь в бой, я носил с собой твою фотографию. А ты носи меня в своем сердце, ладно? До тех пор, пока не попадешь в мир иной, который лучше этого. И там мы, возможно, каким-то непостижимым образом опять встретимся.