Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

Нет, я не должен ехать. Я любил ее слишком сильно, отрицать не стану. Поздно мной оцененный поэт Томас Элиот писал, что человечество не перенесет слишком много реальности. Эту его мысль часто цитируют. Чего человечество действительно не перенесет, так это слишком сильной любви. Таково мое мнение. И ведь действительно, если исходить из обычных житейских стандартов, слишком сильная любовь к Луизе Нери разрушила мою жизнь. Семьи и детей я не завел, и рядом никого, ничего похожего на уютный надежный тыл.

Кое-чего я, конечно, добился. Правда, все эти разновеликие достижения и ощущения с трудом складывались в единую конструкцию. По мере сил помогал пациентам; написал книжку, у которой, вопреки излишнему мелодраматизму и лакировке жестоких подробностей, нашлись почитатели. Горел (чему был рад) на работе вместе с единомышленниками. Проявлял доброту, что тоже оказалось приятно. Всегда любил братьев наших меньших…

Однако все эти самоутешения что-то плохо действовали. Шаткое сооружение не самый убедительный довод, чтобы удержаться от встречи с женщиной, исподволь участвовавшей в сотворении артефакта под названием «судьба доктора Хендрикса».

28 января я все-таки оказался в старом дизельном «мерседесе», который должен был отвезти меня в Хитроу. Залезая на заднее сиденье и сообщая шоферу, что мне нужен Терминал два, я все еще не верил в реальность происходящего. Прежде чем выбраться на шоссе, мы проехались по уилсденским улочкам и мимо стадиона «Белый город». От запаха дезодоранта меня стало подташнивать, и пришлось открыть окно, впустить сырость серого дня.

Я твердил себе, что в любой момент можно улететь назад. Но понимал, что, оказавшись в Межеве, не захочу бежать. Курорт все-таки: там горы, там белый снег, яркое солнце, живительный воздух. Глупо этим не воспользоваться, Лондон никуда не денется.

И вот он, Терминал два. Под его низким потолком я дожидался стольких рейсов, правда, они были более приятными, все эти вояжи в европейские столицы на научные сборища. Впрочем, очутиться в компании людей в шубах, сдающих в багаж кофры с лыжами, оказалось даже забавно.

Пройдя паспортный контроль и оказавшись в зоне ожидания, я тут же купил бутылку виски и газету и принялся тупо разгадывать кроссворд. Летел я эконом-классом, и тихие убежища для важных персон, вроде того, в нью-йоркском аэропорту, были для меня закрыты.

Тот рейс из Нью-Йорка… Не так уж и давно это было, а сколько всего произошло. Похоже, копания в прошлом, спровоцированные Перейрой, действительно помогли мне иначе увидеть мир, иначе посмотреть на свое место в нем.

Какие именно размышления этому способствовали, о его прошлом или о моем, сказать трудно. Но глядя на табло вылетов, я определенно чувствовал себя не таким потерянным, как раньше. Более умудренным, что ли.

Объявили посадку.

В Женеве я какое-то время ждал багажа, потом проходил таможенный досмотр. Когда выбрался из здания аэропорта, сообразил, что тут сейчас не семь, а восемь часов, то есть я могу опоздать на гостиничный ужин. Таксист попался общительный. Протянул мне руку, сказал, что он Патрик, закидал вопросами. Иногда я из вежливости тоже о чем-то его спрашивал. И вот, наконец, мы начали взбираться на высоту. По краям пастбищ темнели грязные снежные наносы. Я никогда не увлекался горными лыжами, и ехать по альпийскому серпантину на знаменитый курорт было любопытно. Окрестные ландшафты вызывали в воображении конные экипажи с изможденными седоками, измученными чахоткой. Фантазия подсовывала тоненьких хрупких дев, всем сердечком рвущихся назад в город, или хотя бы на равнину, только вот удастся ли…

Моя гостиница — скромный деревянный дом — была расположена почти в центре. Разумеется, на ужин я не попал, он у них до половины девятого. Но на улочках вокруг площади было полно забегаловок. Я зашел в пиццерию. Горячую пиццу запивал местным красным вином. Сбоку на барной стойке была доска с картой города. Пока я жевал, заодно изучил карту. Гостиница Луизы стояла немного в стороне, чуть западнее.

В моей маленькой спальне шпарили батареи, пришлось открыть окно, и я с наслаждением несколько раз вдохнул морозный воздух. Кровать была жесткой и узкой, зато лампа в изголовье светила ярко, что в гостиницах большая редкость, то есть я мог почитать. Впервые меня поселили не на последнем, а на втором этаже. Прямо над кухнями, откуда все еще доносился приглушенный грохот сковородок и кастрюль.

Стоило выключить свет, вспомнились строчки из «Бёрнт Нортона»: