Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце

На этом месте я задремал, а проснулся, когда всходило солнце.

Я подумал, надо все же дочитать, мне оставалась одна глава. Надо, если хочу обсудить книгу с Перейрой.

Наш с ним разговор в тот вечер напомнил мне о беседах с мистером Лидделом в его домике под лесной сенью. В последний день семестра учитель угощал меня стаканчиком хереса и сигаретой из своего серебряного портсигара, и мы подытоживали мои достижения за три месяца.

Перейра ловко направил разговор в нужное ему русло, процитировав высказывание одного южноамериканского писателя: «Жизнь человека состоит не из самих событий, а из памяти о них».

— Наверно, вы были поражены, узнав, что выдвинутой вами теории, оказывается, придерживается кто-то еще? — ввернул я.

К чести профессора, он пропустил мое ехидство мимо ушей, и продолжил очень спокойно:

— Мне вспоминается один необыкновенный человек, вот он действительно меня поразил. Был участником Сопротивления, жил где-то под Лионом. В сорок третьем немцы схватили его и отправили в концлагерь. Кстати, сопротивленцам нацисты статус военнопленных не предоставляли.

— И он выжил? — спросил я. — И в самом деле поразительно.

— Молодой был, только поэтому. Школьник, учился в последнем классе лицея. Талантливый мальчик из красивого городка, мечтал стать архитектором. Ему было восемнадцать, когда он попал в лагерь. Стариков и детей убивали сразу, остальные умирали от каторжного труда. Парнишку отправили на строительство нового барака, он работал день напролет. Заразился тифом, едва не умер, но молодой организм преодолел и это. А после они отослали его в крематорий, загружать трупы в печи.

— Это и привело его к вам?

— Да. Двадцать лет его память была заблокирована. После освобождения из лагеря он был в ужасном состоянии. Крайняя степень истощения, травмы физические и душевные… Дома во Франции кое-как приладился к обычной жизни. Нашел в Париже работу, что-то канцелярское. Двадцать лет жил скромным тихоней в пансионе на площади Пигаль. Жены у него не было, друзей, которых стоило бы упоминать, тоже. Но на работе его ценили, и людям он нравился. Однажды, сидя в офисе, он наткнулся в газете на очерк об Освенциме-Биркенау и — вспомнил.

«Боже, — вырвалось у него. — Боже. Я ведь там был».

Сотрудники не поняли, о чем это он. Сначала даже подумали, что коллега переутомился.

— Сейчас он уже в зрелом возрасте.

— Да, сейчас ему лет сорок. За оружие он тогда взялся потому, что не хотел, чтобы его, как многих его ровесников, отправили на немецкую фабрику. И вместе с другими партизанами с удовольствием пускал под откос поезда и взрывал заводы, где делали шины для немецких машин. Он сказал мне, что готов был расправляться с оккупантами и на полях и на дорогах. Сказал, что мечтал умереть от боевых ран.

— А как на самом деле распорядилась судьба?

— В лагерь попал, вот так и распорядилась. Там он увидел то, чему мы все были свидетелями на Западном фронте. Апогей деградации представителей рода человеческого. Он рассказал мне, что у немцев были строго прописанные сроки и объемы для утилизации контингента. Когда выбивались из графика, газа для умерщвления не хватало.

— И эти воспоминания потом его преследовали?

— Мы прорабатывали эту ситуацию два года, дважды в неделю.

— Вам удалось ему помочь?

— Надеюсь, что да. Переместили фиксацию с одного ракурса на другой. У него в памяти застрял чей-то плач. Во время беседы удавалось сдвинуться с этой точки, переключиться на что-то относительно нейтральное.

Я подошел к столику в простенке между окон, налил себе виски. Спросил:

— Как вы думаете, велика ли разница между тем, что испытал в Освенциме ваш пациент, и тем, что испытывают мои больные в состоянии острого психоза?

— Думаю, не слишком велика.

— Справедливо ли назвать наш век веком психоза, какой бы смысл вы ни вкладывали в это слово?

— Пожалуй, все-таки да. Конечно, есть разница между реальными событиями в жизни моего партизана из Сопротивления и фантомными кошмарами ваших пациентов. Но переживаемые ими ощущения, пожалуй, весьма схожи.

— И вы до сих пор считаете, что память может помочь?

— Да, считаю. Точнее то, как мы помним. Воспоминания и искусство. А больше-то ничего и нет.

Утром я решил пройтись по высокой части острова. Была одна дорога, по которой я раньше не ходил, в сторону севера (дом Перейры на юго-западе, порт — в уютной бухте с восточной стороны). Песчаная дорога была пологой, окаймленной пиниями с кронами-зонтиками и зарослями дубков. По сухой ровной поверхности шагалось легко, и я набрал неплохую скорость. Увидев сбоку тропинку, ведущую к винограднику, я свернул на нее. В конце стоял деревянный щит с предупреждением: «Entrée Défendue. Zone Militaire» [36] Вход запрещен. Военная зона (фр.). . Возможно, на острове когда-то находилась секретная атомная база или полигон для испытаний бактериологического оружия. Но полуразрушенное здание, которое мне удалось разглядеть, больше напоминало сооружение из эпохи луков и стрел.