Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова

Итак, осень застала меня на новой квартире. После душной тесноты и вечных сумерек подвала помещение бывшего склада показалось мне чем-то вроде бального зала. Оно было такое просторное и светлое, что мне подчас хотелось ущипнуть себя за нос – удостовериться в том, что это не галлюцинация. Боже мой, сколько здесь было света! В погожие дни я мог рисовать по целым дням и даже писать маслом. Наконец-то настал черед расписных повозок, богатырей-дружек, яблочных садов, где румяные щеки девушек соперничают с краснобокими яблоками…

Только бы не осенние дожди и туманы!

А дни потянулись дождливые, хмурые. С утра до вечера не переставая льет дождь, дует северо-западный ветер, тоже весь мокрый, пропитанный влагой. Он несет в своих ладонях холод, яростно срывает с деревьев пожелтевшие листья кружит их в воздухе, а потом уносит на край света. Прислушайся – и до ушей долетит их шепот, шепот мертвецов.

Я подарил свою окровавленную „Весну” квартальному клубу „Пробуждение”. Руководство было страшно тронуто! Его члены явились ко мне с коробкой конфет, как положено людям, состоящим в обществе трезвости. Мы долго беседовали о событиях в Испании, о положении в Германии, потом кто-то из гостей поставил на стол бутылочку ракии, мы выпили по паре глотков, чтобы согреть душу, да как распелись – перепели все песни времен первой русской революции, гражданской войны.

На другой день эти товарищи привезли мне немного дров и продырявленную печку-буржуйку. Я заложил дыру куском жести, найденным среди мусора за складом, и с того дня вечерами, перед сном стал понемногу топить. От этого температура в помещении не повышается ни на один градус, но я развожу огонь ради песенки, которую он поет, и пунцовых отблесков на стенах. Нужно же чем-то занимать свой ум, давать пищу раздумьям, не то одиночество схватит за горло, и душа скиснет, как перебродившее тесто.

От Горнобанского шоссе меня отделяют широкие лужайки. А рядом – пожелтевшие сады, опустошенные бахчи, тут и там жмется к облетевшим деревьям какой-нибудь сарайчик или жалкий домишко. Мелькнет за сеткой дождя похожая на тень фигура человека, что копается в огороде – авось выроет чудом оставшийся в земле клубень картошки. И снова дождь, и жиденький туман, и тишина, которую время от времени робко нарушает клаксон автобуса, медленно ползущего, по Горнобанскому шоссе.

Одиночество, осенние дожди и туманы – вся эта слякоть пробуждает к жизни мрачные мысли; окруженный такой мутью человек начинает по-настоящему задумываться над смыслом бытия. Если же он вдобавок ко всему ест один-единственный раз в день, то после размышлений о смысле бытия у него темнеет в глазах и он готов послать к чертям и себя, и весь свет.

А поскольку посылать к чертям кого-либо и тем более весь свет не стоило, я старался заняться каким-нибудь делом, а по вечерам, когда печурка моя светилась во тьме, рисовал в воображении разные картины – одни я видел раньше, а другие сочинял сам, то есть я „писал” их мысленно, в уме. Например, мне вспоминалась „Рученица” Мырквички. Сначала я видел картину, ее персонажей, обстановку в застывшем, неподвижном состоянии, как они были изображены рукой художника, потом его герои приходили в движение. Я слышал выкрики, притопывание, видел как поблескивают золотые монеты на колыхающейся груди девушки, скрещиваются взгляды, искрятся глаза, как на стене напротив, корчатся в пляске святого Витта тени каких-то двуногих чудовищ, искаженные моргающим огоньком керосиновой лампы. Или же я представлял себе равнину за нашим селом, раскинувшуюся во всю свою зеленую ширь до самого горизонта. Аист, распластав крылья под синим куполом неба, парит в лазури, он кажется неподвижным, а его тень плывет над зеленым полем. Она вызывает в воображении строй боевых кораблей: флагман, рассекая носом волны, идет впереди, оставляя за кильватером два чуть заметных следа… Мне вспоминались знакомые прежних, школьных лет. Раз в памяти всплыло удивленное личико девушки, которую я впервые в жизни осмелился обнять за талию. Ее лицо, казалось, смотрело на меня со старой выцветшей фотокарточки, время стерло отдельные черты. Но глаза, темные, осененные длинными ресницами, сияли, четко выделялись пухлые яркие губы и ямочка на подбородке, похожая на вмятину от пальца.

Однажды вечером, когда дождь усилился, похолодало и запахло снегом, появилась Снежана. На ней было то самое платье, в котором я увидел ее впервые – белое, в синюю крапинку. Я не ждал ее и не думал о ней, но, увидев, как она входит в дверь, воскликнул: „Наконец-то!”, будто она не покидала моих мыслей и я то и дело посматривал на дверь – не идет ли она. После происшествия с поцелуем я сказал себе, что между нами все кончено и что больше нечего думать, грядет ли она и будет ли приходить вообще. В конце концов, если ей честолюбие дороже, чем я, то придется поставить точку на этой истории, и пусть каждый идет своей дорогой. Так поступают все люди на свете, и ничего – жизнь себе течет.