Юрий Щеглов - Святые горы

— Осторожнее на виражах. Шмякнет о борт — челюстей не составишь. Что ж я, по-твоему, не человек?

Он прав — оскорбления излишни. Вдобавок мой подбородок не пригоден ни для хуков, ни для апперкотов. Составить челюсти будет не легко. В локтях заныла тошнотворная слабость. В настоящей стычке мне несдобровать. Он мужик заматерелый. Не Андрей, не Савка — не мелюзга. Кисти пудовые. Выпуклые, узловатые вены налиты темной кровью. Хлобыстнет — с катушек кувырк. Наверняка беспощадный. Наверняка ему без разницы, куда кулаком попасть. А мне не без разницы. Во время школьных потасовок я всегда волновался, трусил. Бил не с маху, а тычком и в последний момент сокращая мускулы. Не дай бог, изуродую. Совестно, жалко, а потом — родители, милиция, суд, тюрьма. Хотя изуродовать я, разумеется, никого не способен. Удара того, к счастью, нет.

Чудовищно жизнь устроена. Он схалтурил, я засек, и я еще чего-то боюсь. Ведь, по справедливости, он должен бояться! Он!!! Немедленно грохнуться на колени, раскаяться и поблагодарить меня за то, что я спас его, указал ему на ошибку и помог ее исправить. Но Карнаух почему-то не спешил грохнуться на колени. Он не пожелал участвовать в школьной сказочке, которую на протяжении десятка лет, невзирая ни на какие суровые факты и явления действительности, упрямо сочиняли учителя и пионервожатые вкупе и при активной поддержке моей мамы. К их неудовольствию надо сознаться, что речь в ту незапамятную, неладную пору шла о том, чтобы мне самому устоять в этой катавасии, не пошатнуться, не грохнуться на колени, не вляпаться мордой в грязь, сохранить свое достоинство и право называться честным человеком. А я был, как шутили, тольки-тольки из гимназии. Я был свеженький, свежевыпеченный. Пирожок с начинкой. Булочка, батончик. У меня из дурацкой башки еще не успели выветриться их прекрасные и, главное, — полезные советы.

— Извините, рефери, — сказал, паясничая, Карнаух, безусловно приняв какое-то решение.:— Идите вон в желтый дом с краю — к Михаилу Костакису. Там пожрать дадут и переночуете на сеновале. Я мигом грузовик с пробами в город отряжу.

Постепенно его интонации приобрели теплый оттенок. Он белозубо — по-приятельски — хохотнул, прямо на глазах превращаясь в своего парня:

— Идите, идите, не тушуйтесь. Небось голодны с дороги как собаки. Мишка накормит — пальчики оближете.

Подняв чемодан с инструментами, он направился к рабочим, которые закрепляли муфту. Отстранив их локтем., он схватился за ключ, нажал, и пошла она, милая, пошла как по маслу.

Я отер лоб. Инцидент, по-моему, исчерпан. Собственно, что случилось? Из-за чего сыр-бор разгорелся? Состоялась обыкновенная мужская беседа. Боевая ничья. Карнаух неплохой малый, не закоренелый, в общем, преступник. Конечно, его с панталыку сбили дурные товарищи и частые командировки, то есть отсутствие рядом спаянного дружбой коллектива. Я быстро, на всех парусах с превеликой охотой, — если не с восторгом, — возвращался в любезную моему сердцу сказочку, которая не требовала от меня ни смелости, ни упорства, никакого напряжения ни ума, ни воли и в которой мне было так уютно, не страшно, привычно и по-мещански спокойно.

Не стану томить тебя, читатель. Я жестоко пожалею о своем возвращении. И в весьма скором времени.

На юге — не то что на севере — малиновое солнце за горизонт садится круче, перламутровый свет над морем держится меньше, сиреневый, с розовой каймой вечер наступает скорее. Покроют волны макушку солнца, и считай — день отгорел. Сумерки здесь, на юге, мягче, бархатистее, но, сгустившись, они превращаются в вечер такой темный, такой непроглядный, что диву даешься — неужто час назад рядом что-то существовало — берег, гора, море, а теперь ничего нет, все исчезло, сгинуло, растворилось в изначальном — черном — мраке, и только из бездны накатывает мерный шум.

А луна? Чем же занята ласковая неторопливая луна? Освобожденная тучами, прославленная царица ночи скупо высвечивает ближайшие предметы — маленький кусок берега, задранный нос баркаса, кончик мачты, угол покосившегося сарая, а впереди она рисует знаменитую, трижды воспетую дорожку, какой ее изображают живописцы и которая действительно похожа на утончающийся белый зигзаг. Луна лишь подчеркивает тьму, обступающую справа и слева, подталкивает туда, в нее, заманивает, обещая что-то, к чему неосознанно стремишься.

Зачем нам, спрашивается, в преддверии всего этого, в чудесные теплые сумерки, тащиться к какому-то неизвестному Михаилу Костакису в надежде получить презренную пищу. Поесть, разумеется, в кругу сослуживцев недурно. Но имеем же мы право по конституции на отдых, на свою личную жизнь?