Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Часа через два – на лыжах был, ходко шёл – почти догнал беглянку. Гляжу, вдали маячит и – точно, топает, припадая на переднюю левую лапу, с капканом на ней. А в зубах выдру тащит – про запас. Чтобы где-то в укромном месте потом сожрать. А там глядишь и лапа передавленная отмёрзнет. Она от ненужной ноши и освободится. С культёй будет жить. И ещё хитрее станет…

Бывало, если одним пальцем, а не кистью целиком, попадётся – отгрызает его и уходит…

Пакостный, конечно, зверь – росомаха, но жажда жизни у неё – огромная. И уважение к такому зверю невольно возникает…

Ваня ещё что-то хотел сказать, но только глубоко вздохнул и замолчал. Может быть, потому, что мы уже подошли к дому.

Окна нашей комнаты были темны – до глянцевой черноты. Значит, Серёга – дрыхнет. Да и немудрено – время уверенно шагнуло за полночь.

Странно, но почему-то вспомнился вдруг ещё один эпизод, связанный с Мухеном. Правда, это было уже весной, после промысла.

Я сидел на высоком сухом, прогретом мартовским солнцем крыльце дома, стоящего у самой околицы посёлка, и с наслаждением читал повесть Куприна «Поединок»…

От близкого скотного двора тянуло вытаявшей кое-где соломой и оттаявшим конским навозом. Да и сам я чувствовал, что начинаю окончательно выздоравливать от своей любви, как от тяжёлой, затяжной болезни. Становясь от этого грубее, черствее, но и – прочнее зато…

Читая книгу, я испытывал неизъяснимое наслаждение от так прекрасно описанных чувств офицера провинциального гарнизона к замужней женщине. И в то же время мне было жаль поручика Ромашина, как в омут, с головой, погружающегося в свою трагическую любовь. В таком скучном, может быть, даже скучнее Мухена, уездном городишке…

Дело близилось к развязке… Однако мне не хотелось в такой светлый ярко-синий день дочитывать повесть до конца, то есть до дуэли, на которой Ромашин погибнет. Я не знал тогда этого наверняка, но предчувствовал…

Закрыв книгу, ещё немного посидел на крыльце, вдыхая едва уловимые, но чувствительные уже весенние запахи, идущие с реки. Прикрыв глаза, подставил послеобеденному солнцу, под его едва ещё уловимое тепло, лицо…

Из двери лишь кое-где сохранившей стёкла терраски выглянул Серёга Мухин. Он туда-сюда повертел головой, словно носом ловил направление ветра, и неожиданно предложил мне:

– Сбегал бы ты, Олег, вместо того, чтобы нежиться на солнце, вон в тот осинничек. – Он указал на частый, тянущийся ввысь, тонкомерный лесок на другом берегу реки. – Я там вчера заячьих следов целые тропы под вечер видел. Может, добудешь к ужину мясца. «Мелкашку» мою можешь взять – она хорошо пристреляна. А не добудешь – снова будем гречку есть, – пригрозил он.

Угроза его была существенной, поскольку кашу мы варили на воде, и елась она безо всякого удовольствия.

Я зашел в дом. Положил взятую в местной библиотеке книгу под подушку на своей кровати, застеленной суконным серым одеялом. Взял Серёгину – действительно хорошую – винтовку, и отправился в указанный лесок. Скорее даже не поохотиться, а просто побродить в одиночестве, понянчить эту приятную грусть, навеянную чтением…

Лёд на реке был уже рыхловатый, пористый, влажно-серый, просевший в середине, но всё ещё крепкий.

Перейдя неширокую реку, я поднялся на взгорок и очутился в стройном, почти одновозрастном и вблизи – не таком уж частом, осиннике, с гладкими, сантиметров в десять – пятнадцать толщиной, зеленоватыми стволами. Каждое дерево спешило обогнать в росте соседнее и потому изо всех сил тянулось к солнцу, к прозрачно-голубой синеве небес, взбивая в молочный коктейль своими тонкими и гибкими вершинами проплывающие мимо облака.

Углубившись в этот прозрачный, насквозь продуваемый лесок, почти лишённый солидных деревьев и кустарника, на одной из прогалинок, за старым полусгнившим толстым пнём, я заметил торчащие уши зайца. А приглядевшись как следует, обнаружил и видимую, малую часть его согбенной спины. Он всё ещё был в зимней, хотя уже и грязновато-серой, а не ровнёхонько белой, шубке.

Заяц был чем-то сильно увлечён. По-видимому, он с аппетитом грыз за своим укрытием какое-то лакомство, о чём говорило благодушное, время от времени, подрагивание белого помпона его хвоста, выглядывающего сбоку пня.

Собственно говоря, теперь уже один только хвост и был мне виден. Даже уши зайца исчезли за пнём… Тут-то я и припомнил рассказ деда Нормайкина об охоте на зайца именно в таких условиях, тем более, что солнце неумолимо клонилось к закату, и в лесу становилось сумеречно. Значит, медлить было нельзя.