Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен

Она проработала несколько месяцев в кафе «Круг путешественников», подавая кофе и скверные пироги, и однажды встретила там компанию уругвайцев. Она подсела к ним, и они наперебой рассказывали ей о своей стране, показывая фотографии холмов и долин. Всю ночь она не спала. Уроженке Вогез нелегко пуститься странствовать по свету. Ей оставили адрес в Монтевидео, и это решило дело. Она отправилась, одна, с туго набитым рюкзаком, бороздить дороги Уругвая и Аргентины. Трясясь в пыльных колымагах и переполненных поездах, помогая на фермах за стол и ночлег, она останавливалась где придется, если понравится пейзаж или произойдет приятная встреча. Она перестраивала мир со случайными попутчиками в автобусе, и они расставались, обменявшись адресами, которые она записывала один за другим в блокнотик.

Эта жизнь вдали от Франции продолжалась пять с половиной лет. Она вернулась в Париж с самой дорогой памяткой на руках: Диего! Ее обожаемый сын, рожденный от гаучо, встреченного в одной асьенде, где она трудилась не покладая рук несколько месяцев. Гаучо укрощал диких лошадей, Симона выращивала маис и ходила за курами. Она полюбила пампасы и своего красавца-кабальеро. Ей поверилось в эту невероятную троицу, в эту любовь, такую диковинную, но вселившую в нее безграничную надежду на будущее. Вот у нее и семья. «Любовь окрыляет». Так говорила ее бабушка из Вогез. «Вот увидишь, детка, когда встретишь свою половинку, тебе больше ничего не будет нужно». После шестидесяти лет брака во многое можно поверить.

Но жизнь распорядилась иначе. Перст ее судьбы оказался удручающе банален: однажды сентябрьским вечером она вернулась домой раньше обычного и застала своего гаучо с молоденькой англичанкой, красивее ее и не отягощенной лишними килограммами после родов. Маленький Диего катал машинки по полу в соседней комнате. Она не заплакала. Даже не закричала. Не закатила сцену. Не полезла в драку. Ничего. Она молчала. Словно приросла к полу от потрясения. В самолете, возвращаясь в Европу, она прятала свое смятение от сынишки, рассказывая ему истории про ковбоев – укротителей лошадей, которые мальчик с восторгом слушал, толком не понимая.

Она хорошо овладела испанским, и ей удалось найти работу переводчицы в туристическом журнале. С тех пор она жила одним днем, шаг за шагом, как бывало, когда ребенком взбиралась на свою горку. Нет уж, теперь ее не уболтать первому встречному идальго. И со временем она решила больше и не притворяться. Не подстраиваться под тех, кто ей не нужен. Быть счастливой иначе.

Прошли годы. Диего задул двадцать три свечи на торте, самое время сыну вылететь из-под крыла матери. Квартира на третьем этаже освобождалась, и она не могла не воспользоваться случаем, чтобы попасть в дом. Про установленные хозяйкой запреты она знала и готова была их соблюдать. Знала и то, что не будет скучать без мужчин, но с Диего рассталась с тяжелым сердцем. Вдруг, после всех этих лет вдвоем, некому было рассказывать, как прошел день, не для кого готовить. Некого баловать, некого любить.

Мало-помалу она обустроила свое гнездышко. У нее были беседы с Королевой, росток конопли, за которым она ухаживала, как за ребенком, внимательно наблюдая каждый этап его роста, и разбросанные по гостиной книги. Тогда-то и вошел в ее жизнь Жан-Пьер. Это укрепило ее в принятом решении. Нет мужчины – нет риска, что рухнет семья. Она бы не пережила, если бы пришлось с кем-то делить свое пушистое сокровище по неделям.

Сегодня, в пятьдесят девять лет, Симона по-прежнему переводила статьи. Высокая, крепко стоящая на ногах, она носила прямые брюки, мужскую рубашку и кроссовки, некогда бывшие синими. Коротко стриженные волосы, никакого макияжа, вместо духов запах марсельского мыла, «гусиные лапки» в уголках глаз – доказательство того, что она часто улыбалась.

Соблазнительный дух жаренного на сале картофеля, черничного пирога или свежевыпеченного хлеба всегда доносился из-за ее приоткрытой двери, словно говоря: заходите, перекусим, полюбуемся Жан-Пьером, поболтаем о том о сем, выкурим косячок, если будет охота.

А каждый четверг по вечерам она становилась то Марией-Магдалиной, омывающей ноги Иисуса, которого играл Ролан, лысый бухгалтер из крайне левых, то Барби, подругой Кена в исполнении Жака, служащего мэрии, невзрачного блондинчика в очках и с заячьими зубами. Она открыла для себя радость театральной импровизации.

Воскресенье. Симона поднимается на четвертый этаж и просовывает голову в приоткрытую дверь квартиры Розали.