Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок

Почему бы и мне когда-нибудь потом не стать таким же, подумал Лавров, самовластным, безумным, безжизненным? Только прикрыв за собой дубовую дверь с холодной, мягко повернувшейся ручкой, он вдруг осознал, какая непосильная перед ним стоит задача, сколько неудач, ловушек, заблуждений его ожидает, какие нечеловеческие усилия потребуются от него и лишь для того, чтобы получить возможность проиграть по своему усмотрению!

В кабинете пахло сырой лесной чащобой, прелыми листьями, мхом, древесными грибами.

Сидя в низком, неудобном кресле, повернутом боком к столу, против зашторенного окна, Лавров старался не смотреть в угол, где, увы, как и предупреждал Лобов, стояла бронзовая статуя его благоверной, в прежние времена украшавшая вестибюль того, что в прежние времена называлось дворцом спорта. Скульптор изобразил Лялю в тот момент, когда она, согнувшись и разведя руки, ждала выстрела, чтобы нырнуть в бассейн и ринуться в заплыв. Смущало не столько то, что статуя покойной жены переместилась с пьедестала в кабинет директора, сколько то, что уже позеленевшая фигура была повернута низко опущенной головой в угол, выставляя на посетителя круглые бронзовые полушария, сияющие, точно надраенные.

Заметив оскорбленный взгляд Лаврова, директор сказал, выпячивая нижнюю губу и поглаживая длинными пальцами шею:

«Ваша супруга до сих пор внушает суеверный трепет всем поклонникам спорта! Про нее здесь слагают легенды! Удивительно — все ее достижения давно уже превзойдены, а имя, как и в былые времена, у всех на устах. Я здесь человек новый, посторонний, вынужден довольствоваться слухами. Мне рассказывали, уже не помню кто, что она то ли захлебнулась, то ли отравилась… Никто толком не знает. Глория мунди, глория мунди… — забормотал он, слегка хмурясь, точно от нестерпимого блеска. — Впрочем, не о ней сейчас речь. Она уже, с вашего позволения, заняла подобающее место в пантеоне, а вот вы, Геннадий Захарович, несмотря на свой почтенный возраст, только подаете надежды и entre nous не Бог весть какие… Вам бы найти какое-нибудь скромное, приличное занятие по силам, ну там — бухгалтерский учет, или пиликанье на скрипке, или, наконец, сочинительство. Ан нет — туда же! Лезете из кожи вон, надрываетесь, чтобы потом о вас сказали — был такой неудачник, брался не за свое, гонялся за славой, лез из кожи вон, надрывался… Поймите меня правильно, я вам только добра желаю… Что от меня зависит, все сделаю, будьте уверены, но во-первых, возможности мои не безграничны, а во-вторых… а во-вторых, помощь нужна лишь там, где есть хотя бы обещание будущего успеха, а там, где нет ничего, кроме теплящегося тщеславия, бессилен даже сам господь Бог!..»

Директор посмотрел на Лаврова, у которого на месте головы поднимался столб голубого пламени. Мерещится, подумал директор.

«Будем говорить начистоту, — продолжал он, нервным рывком бросив на сукно белые кубики: три и три. — Вы сейчас — никто. Если и были у вас какие-то прошлые заслуги, они уже много раз перечеркнуты красным, синим. Ваши будущие победы невероятны. Я бы мог со спокойной совестью сказать вам: „Убирайтесь!“, и поверьте, в моем положении любой, наделенный полномочиями, поступил бы именно так…»

Лицо директора передернуло. Несмотря на глухоту, он отчетливо услышал за спиной шаги, кто-то подкрадывался к нему сзади, приготовив петлю.

«Допустим, я вас возьму, — продолжал он, собирая всю свою волю, чтобы не обернуться, — выдам форму, присвою порядковый номер, занесу в списки, но вы-то сами решили уже, чему посвятить свою мускулатуру, которая, по правде сказать, не внушает доверия?.. Боюсь, что вам в сущности все равно, куда стремиться, с кем состязаться, лишь бы занять свой праздный ум, пустующие извилины, причем, сознайтесь, именно ум, а не тело нуждается у вас в истязании, вот ведь в чем загвоздка!.. Что, я не прав? Ну ладно, ладно, не буду настаивать. В конце концов, вам рисковать, вам убиваться…»

Директор, покряхтывая, встал, обогнул угол стола, машинально похлопав по пути сияющую бронзу, подошел к окну и, не слыша длинных, путаных доводов, которыми его убеждал Лавров, раздвинул шторы. Он увидел внизу город — купола, башни, колонны, арки. Группа всадников в алых плащах ехала по мосту. На площади палач, голый, в кожаном фартуке занес топор, блеснувший на солнце.

Лавров ожидал от директора большей бодрости и злой иронии, а встретил скорее усталое раздражение, вспыльчивую брезгливость, скуку человека, которому не долго осталось повелевать. «Этак и мне не поздоровится!» — подумал он. Болтливая секретарша уже успела ему объяснить, что директор неизлечимо болен, что он вдов и бездетен, что ему постоянно что-то мерещится, что он богат и всесилен, но любит прикидываться бедным тружеником, что у него было тяжелое детство, гречневая каша, колючая проволока, портянки, пошел добровольцем, дослужился до командира артиллерийской бригады, брал города в огненное кольцо, однажды, между боями, выиграл в карты у командира армии машину, дачу, жену, драгоценности жены, взбирался неуклонно, безжалостно, стреляя направо и налево, даруя жизнь и отнимая свободу…