Максим Лапшин - К Лоле

Король в ответ попытался придать своему лицу укоризненное выражение:

— Мало ли кто на кого похож, Лора! Герцогиня Жу — добрая женщина…

— Она злая! — перебила его принцесса, сделав гневную гримасу и бросив со звоном вилку на стол. — Она приказала своему слуге ударить моего брата плеткой. У него остался шрам.

Принцесса сдвинула платье вниз по руке, высвобождая плечо, и многократно провела по нему пальцем, чтобы показать, какой след остался от удара: „Вот такой, ужасный!“ На ее белой коже появились тонкие красные полосы. Король попробовал оправдаться и совсем запутался:

— Подожди, Лора, успокойся. Дело в том, что она, вероятно, не разобралась, а к тому же у тебя ведь нет никакого брата.

— У меня два брата и одна сестра! А попало младшему, хотя он был совсем ни при чем.

Король умоляюще глядел на всех по очереди и теребил в руке край нагрудной салфетки. Маршал застыл в неизменной позе, министр финансов, наверное, желал провалиться сквозь пол, только не знал, как это сделать. Заговорил министр юстиции, который познакомился с девочкой раньше остальных:

— Скажи, твой брат, он что, совсем ничего не сделал? Где он тогда был?

— Он бросил камень в ее лошадь.

— А зачем он бросил камень в лошадь?

— Ну, что зачем? Не зачем, а просто так, от радости. Был мой день рождения, мы все играли. Камень был ненастоящий, взаправду это было яблоко.

— Давно это произошло?

— Я же говорю, в мой день рождения, прошлой осенью, третьего сентября.

Министр замолчал. И король, и его подданные, сидевшие с ним за столом, хорошо помнили день, когда родилась принцесса и умерла королева. Это было в начале зимы почти восемь лет назад, и именно этот день был записан в дворцовые хроники, как дата, во время которой нельзя ни радоваться, ни скорбить. По только что сказанным словам принцессы получалось, что двор должен срочно готовиться к празднованию ее дня рождения, потому что третье сентября наступало через два дня.

— Ну ничего, — сказал король, опуская ладони на стол. — Так даже и лучше. Завтра я издам указ о перенесении дня рождения принцессы на новую дату, и да помилует меня Дева Мария, и простит моя покойная супруга».

Антон оторвался от письма, отодвинул вагонную занавеску и увидел огни сажевого завода, круглосуточно пыхтящего на окраине города, где живет его дедушка. Он вырвал только что написанные листки, посмотрел на образовавшиеся неровные края, прочитал случайно выхваченную из середины страницы фразу, сложил все вдвое и впихнул в середину тетради, которую спрятал в сумку вместе с печеньем.

Состав вошел в город и замедлил ход. Уличная дверь в тамбуре была не закрыта на ключ, а проводница еще шла по вагону, осматривая пассажиров и сверяя их действия со сведениями своей кожаной книжечки, в кармашки которой были наторканы железнодорожные билеты. В соответствии с содержимым одного из кармашков пассажирка, едущая на одиннадцатом месте, скорее всего не будет потревожена до самого позднего утра, хотя откуда мне, в общем-то, знать, в ее ли правилах спать допоздна.

Из поезда я вышел, словно из недавно созданного дворца. Не стал дожидаться появления слабо освещенной серой коробки, именуемой зданием вокзала, а спрыгнул на землю около моста, перекинутого над автомобильным шоссе, и сразу оказался в нужном мне районе.

Дедушка живет в частном секторе на улице Путейской. Пробираясь к его дому проулками, осложненными пересечениями канав и поваленных столбов, я с грустью думал, все ли там по-прежнему. Пустые бутылки на крыльце. Намокшие от росы войлочные ботинки у дверей. Заночевавший в повешенном на гвоздь зеленом ведре утренний туман. Как и раньше, я подкрадываюсь к дедушкиному дому одновременно с рассветом. Он сидит на выставленном из дома стуле и курит, глядя, как я подхожу. Ждет, пока я обогну нежилую собачью конуру, бочку с водой и поднимусь на крыльцо до предпоследней ступеньки, чтобы только тогда сдвинуться всем своим сухим телом с привычного места, распрямляясь, отставить руку с мундштуком в сторону, а свободной обхватить меня за шею и плечо, укалывая при объятии жесткой седой щетиной.

— Привет, пацан!

— Здравствуй, я как всегда к тебе без телеграммы.

— Ничего, я знал, что ты вот-вот приедешь. Заходи, не разувайся.

Мой дед — единственный из известных мне живых пророков. О погоде, урожае и моем приезде ему всегда известно заранее. В разговоре он иногда добавляет: «Мне никто не говорил, но я знаю», высказывая мнение, против которого мне, как правило, нечего возразить. Задержавшись у открытой двери в дом, дед смотрит на сизую шапку дыма, повисшую над трубами района, и говорит: