Максим Лапшин - К Лоле

В поисках другой пристани, от которой мне бы отчалить, нахожу вот еще что: «В первых числах апреля 1784 года приблизительно в четверть четвертого пополудни престарелый маршал…» — но это уже решительно не годится. Никаких маршалов, будь то сам Ришелье, я не намерен преждевременно вводить в повествование. С отцом мы видимся редко, поэтому военных в моей истории почти не будет, и уж совершенно точно в ней не будет общеизвестной тетки из Тамбова, лиловых негров, придуманных бродягой Маяковским, и бледнолицых арктических исследователей, которые, сидя на льдине, мылом закусывают собак. Однако краткий взгляд на противоположный полюс я вам все-таки обещаю. Перечислением, весьма неполным, я хочу сказать, что на серебристый и золотой века в моем сознании давно ложится насылаемая могущественным капризом тень. Продолжая черный список, исключаю варенье из облепихи и оставляю малиновое, то самое, что с поездом присылают родственники Николая, моего соседа по комнате. Когда я пришел к ней в понедельник, ленточка у нее в волосах была малиновая. Но стоп, савраска, стоп — о ней пока ни слова. Рано еще.

Еще только восемь часов утра — время, когда я просыпаюсь, шлепаю по бесконечному коридору общежития в умывальник, потом обратно в комнату, где за завтраком съедаю традиционную тарелку охлажденной за ночь на подоконнике вермишели, и перед тем, как отправиться на занятия в институт, подхожу к термометру, прикрепленному при помощи лейкопластыря снаружи к оконной раме. Вид из этого окна будет служить мне картинкой для медитации, и описать его проще простого: одноцветные сизые дома, небо и деревья, с которых сошла вся листва и падают — вверх, вниз, разнообразно наискосок — скучающие птицы. Их компания явно разладилась. Стоит непоэтический ноябрь, точнее, его холодная и снежная вторая половина, отмеченная случайными солнечными днями, хотя и они уже не могут изменить терпеливого чувства, что солнце остывает и теперь будет долго длиться зима.

Я одеваю «галю», беру папку с тетрадями и отправляюсь в институт. Надо объяснить — ты ведь не знаешь, — что некоторые вещи у меня имеют свои имена. Однажды в автобусе меня окликнули женским именем, и я долго бы недоумевал, почему так произошло, если бы позвавший очкарик не объяснил, смущенно извиняясь, что у его знакомой похожая на мою кожаная куртка. Вот так моя коричневая потертая тужурка стала «галей», и подобным образом позднее часы превратились в «шорохи», очки в «стакан», а учебник по политэкономии в «зельц».

Я на втором курсе и на первую лекцию, как и полагается, опаздываю. Понаблюдав из-за приоткрытой в аудиторию двери за угловатыми, несуразными — кажется, вот-вот раздастся скрежет этого железного Буратино — движениями лектора Исы Адыговича, я решаю не раздражать его, и без того вечно нервного, и отправляюсь в курилку. Там Андрюша, профорг курса, с глазами, как вареные овощи, перетирает с двумя четверокурсниками эпизоды коммунальной жизни и, отказавшись от сигареты, скатывает из табака клубочек и кладет его за отпяченную сизую губу — пойманный карась. «Давно уже я привык укладываться рано, — бубнит он. — Ничего не поделаешь, такая вот персональная особенность. Еще рано, а я уже в постели. Кажется, это со мной давно. Иногда лягу и долго не засыпаю. Думаю, зачем рано лег, но вставать — все равно не встаю. Слушаю крики ночных птиц и свистки паровозов за ставнями. Долго слушаю, да так и засну. Даже сказать себе не успеваю — ну вот, мол, засыпаю».

Поздоровавшись с компанией, я извлекаю из папки газеты. В это время читальный зал закрыт, в курилке мало людей, воздух не загажен и свободны стулья — можно в течение получаса, сидя в любом углу этой трапециевидной комнаты, спокойно изучать новости неспящего мира с умеренным ущербом учебному процессу. Я всегда по дороге в институт покупаю в киоске у автобусной остановки пару газет или журнал. Часто читаю что-нибудь постороннее и на лекциях, которые в большинстве своем скучны, потому что преподаватели произносят свои речи без огня и страсти, обряжая в монотонные интонации потоки труднодоступных для понимания слов. «Товарищи студенты, — говорит, например, Иса Адыгович, прервав свое объяснение, но продолжая при этом жестикулировать по-заведенному, — просьба не шуметь! Что бы вы ни думали, программа курса пертурбации не подлежит». Зачастую лекции — это сонное царство, поэтому я немедленно покидаю аудиторию, чтобы начать речь о главном. Волнуюсь, как перед экзаменом по ПАСПВУ, есть такой предмет, да все с большой буквы, будто праздник какой-то.