Саша Саин - Приключения сионского мудреца

К счастью, у меня не было гомосексуальных наклонностей, а то вполне мог бы разбить эту парочку! Я стал консультантом по сексуальным отношениям и по другим вопросам. Гена приносил мне свои работы на оценку, он продолжал рисовать в модернистской манере. На его картинах мало, что можно было разобрать, кроме женских задов. Над его работами все смеялись. Я старался его правильно понять и становился на его сторону. Я, конечно, понимал, что он не Пикассо и не Кандинский, но ценил его за смелость манеры и вызов окружающим. Всё же, я ему доказывал, что искусство — искусством, а зады, как и хлеб, мы любим реальные — из мира реализма! И зады у него написаны очень реалистично, тут не до абстракционизма! Он на меня обижался за «неуместный» юмор и стиль советских критиков модернизма. Я с детства чувствовал лживость советской политической системы. У нас дома был ламповый радиоприёмник «ВЭФ», купленный мамой у военного, и с десятилетнего возраста я ловил западные радиостанции, за что получил прозвище «радиста» от дяди Вени, который больше других просил меня что-либо «словить». Мама всегда просила убавить громкость и говорила, что когда-нибудь будут большие неприятности! «Смотри, никому не рассказывай!» — добавляла она. С Геной я открыто разговаривал на разные темы. Когда я перешёл на второй курс техникума, из армии вернулся брат. Он был очень худым, с поредевшими волосами, расшатанными зубами, кровоточащими деснами! Служил на Новой Земле, а там в конце 50-х — начале 60-х проводились ядерные испытания, про которые никто, в том числе и солдаты, не знали! Он всегда и везде выделялся своей яркостью, но сам по себе никуда не лез! Его другие замечали и выделяли. Его сразу же выбрали комсоргом воинской части, и он вступил в партию. Я уже в то время знал, что означает вступить в партию: при этих словах осматривается подошва своей обуви! Я ни в какие партии никогда, в том числе комсомол, не ставил свою обувь! Моя политическая деятельность закончилась на пионерской организации, и то, выходя из школы, я прятал галстук в карман. Брат был политически активен, он был воспитан на революционной романтике того периода — 50-х годов. Он много читал, декламировал Маяковского, пел песни: «Я люблю тебя, жизнь!». Когда у нас дома собирались его друзья, всегда было шумно и политически активно! У него было много знакомых: красивых девушек и молодых женщин, все к нему тянулись! Наша квартира стала центром встреч, общений, политических диспутов. С его друзьями я чувствовал себя никчемным. Вообще, присутствие брата всегда придавало мне какую-то неуверенность с детства, и я не мог от этого избавиться.

К тому же, у меня почему-то не наступила ломка голоса, и он остался тонким, очень тихим, как бы охрипшим. Это определило неуверенность в отношениях с девушками. Иногда, редко, смотрит на меня какая-то заинтересованно, а я только таких выбирал, подхожу, начинаю разговаривать, и вижу, как у неё меняется лицо от заинтересованного к удивлённому, а затем к насмешливому, и вот она уже хихикает! А, если с ней рядом подруга, то ещё добавит: «Ну, и голосок!». Я быстро понял, что девушки не щадят тебя, если ты им не нравишься! Я, в свою очередь, не прощал унижений, и обязательно старался рассчитаться, разрабатывал целые планы возмездия. Мне это неплохо удавалось. А чтобы не испытывать поражений, избегал активного знакомства, но голос от этого громче не становился. Стеснялся разговаривать с незнакомыми людьми, старался больше молчать. Только тот, кто меня знал, привыкал к моему голосу, а незнакомых он всегда удивлял и смешил. Каждый год: летом, весной и осенью, на руках и ногах появлялась сыпь, стоило мне позагорать или искупаться на речке, а на губах часто возникали пузырьки. Такие губы брат называл «гембами»! Он говорил: «Ну и „гемба“ у тебя!». Также весной, осенью и зимой возникали боли в животе при голоде. Организм работал по принципу советского сельского хозяйства — четыре причины бед: осень, зима, весна и лето! Я презирал врачей за их беспомощность и бестолковость. Они давали такие советы: «Если голодный, то поешь. Носи с собой котлетку с хлебом, и живот не будет болеть. Не загорай на солнце, и не будет сыпи. Не пей холодную воду, и не будет горло болеть, и голос будет хороший». Пенициллином мне обкалывали миндалины, я всё терпел, лишь бы избавиться от такого голоса. Мама, глядя на меня, говорила: «Ты очень болезненный, и тебе всегда будет нужна мама! Ты никогда не сможешь уехать из дому, как Марик. Без мамы пропадёшь! Посмотри, какие здоровые твои товарищи — холера их не берёт! Даже Гена, и тот не болеет! А, ты о-о-очень слабый! Ты в детстве чуть не умер, когда тебе и годика еще не было. Только я сумела тебя спасти! Сколько я потратила на тебя сил и здоровья! Твой папа никогда с тобой не возился. И мне все говорили, чтобы я не рассчитывала, что ты будешь жить! Правда, один военный доктор, Колодин его фамилия, тебя спас, когда тебе 6 месяцев было. Он делал такую болтушку, за 100 рублей — баночка! И я тебя ею мазала. Твое тело и лицо было в ранах, сыпи, корках — это была золотуха! И сразу, через 2 года, золотуха прошла, но платила я ему по сто рублей за каждую баночку, на неделю! Ещё тебе очень помогла дубовая кора. Я ее заваривала и купала тебя в горячей ванночке, пока тело у тебя не становилось — вот, как этот чёрный шкаф! Ты плакал, кричал, но это тебя спасло! Но, ты, всё равно, неблагодарный, и папа тебе ближе, чем мама! Но, ничего — я мать, и должна терпеть!». Я решил: «Сам должен стать врачом и вылечить себя!». Мама была наблюдательной, это она первой высмотрела поклонницу из пятиэтажного дома. Вначале я её не замечал и не знал о её существовании. Но когда наступили летние каникулы, после второго курса, мама, стоя на балконе, вдруг меня позвала: «Смотри-ка, эта девочка всё время смотрит на наш балкон! Ты знаешь её?».