Дженди Нельсон - Небо повсюду

Сегодня воскресенье, и через несколько часов мне пора отправляться на работу. Когда я добираюсь на кухню, там стоит суматоха.

– Доброе утро, Джон Леннон, – приветствует меня Джо, поднимая взгляд от гитары и одаривая меня такой сногсшибательной улыбкой, что я думаю «ну и зачем я обжимаюсь с Тоби, Бейлиным Тоби?» Я улыбаюсь в ответ этому о-святые-лошади-очешуительному Джо Фонтейну, который, судя по всему, поселился у нас на кухне. Все так запутано. Мальчик, который должен меня целовать, ведет себя по-братски, а тот, кто должен быть мне братом, целует. Фигня какая-то.

– Привет, Джон Леннон, – повторяет за ним бабуля.

Ну и дела… Это что, эпидемия?

– Только Джо разрешается меня так называть, – ворчу я.

– Джон Леннон! – Дядюшка влетает на кухню, сгребает меня в охапку и проводит в танце от угла до угла. – Как поживает моя девочка?

– Почему у всех такое хорошее настроение? – Я чувствую себя Скруджем.

– У меня нехорошее настроение, – улыбается во весь рот бабуля, косясь на Джо. Волосы у нее сухие. Никаких горестных душей сегодня утром. Впервые. – Ночью мне в голову пришла интересная мысль. Сюрприз.

Джо с дядюшкой смотрят на меня и пожимают плечами. Бабулины идеи иногда даже чудней, чем у дяди, но вряд ли на сей раз это будет что-то связанное с некромантией или взрывами.

– Мы тоже не в курсе, душенька, – ревет дядя баритоном, совершенно не подходящим для восьми утра. – Переходим к другим свежим новостям. Сегодня Джо осенило: он поставил цветок Ленни под одну из пирамид. Поверить не могу, что сам до этого не додумался!

Дядя смотрит на Джо с отцовской гордостью, не в силах сдержать волнения. Как это у Джо получилось так быстро к нам втереться? Может, потому, что он никогда не знал ее, не помнит о ней, он – часть мира, в котором нет сердечной боли…

У меня звонит телефон. Я смотрю на экран: это Тоби. Я дожидаюсь автоответчика и чувствую себя худшим человеком на свете. Само его имя напоминает мне о прошлой ночи, и желудок у меня сводит спазмами. Как я допустила это?

Я поднимаю взгляд. Все смотрят на меня, недоумевая, почему я не ответила на звонок. Мне приходится уйти с кухни.

– Хочешь поиграть, Джо? – спрашиваю я, поднимаясь по ступенькам за кларнетом.

– Ни хрена себе, – доносится в ответ. Дальше следуют извинения перед бабулей и дядей Бигом.

Оказавшись на крыльце, я командую:

– Ты начинай, а я присоединюсь.

Джо кивает и берет несколько мелодичных, негромких аккордов в соль-миноре. Но я слишком расстроена для мелодичности, слишком расстроена для негромких звуков. Не могу выкинуть из головы звонок Тоби и его поцелуи. Не могу забыть картонные коробки, неиспользованные духи, закладку, которая никогда не сдвинется с места, и статую святого Антония, которая как раз движется. Не могу не думать о том, что Бейли в одиннадцать лет не нарисовала себя вместе с семьей, и внезапно мне становится так грустно, что я забываю про музыку. Забываю даже, что Джо находится рядом.

Я думаю о всем том, чего не говорила со смерти Бейли. О тех словах, что хранятся у меня в сердце, в нашей оранжевой спальне, обо всех словах в целом мире, которые остаются несказанными после чьей-нибудь смерти, потому что они слишком печальные, слишком яростные, слишком отчаянные, в них слишком много опустошенности и вины, чтобы выйти наружу. Все эти слова текут во мне безумной рекой. Я со всей силой втягиваю воздух – так, что никому в Кловере больше не остается, – и выдуваю его из кларнета одной сумасшедшей блеющей нотой, как тайфун. Не думаю, чтобы этот инструмент когда-либо издавал такой жуткий звук, но я не могу остановиться. Из раструба вываливаются годы: вот мы с Бейли купаемся в реке, в океане, вот мы уютно устроились в нашей комнате, на задних сиденьях машин, в ванне, мы бежим через лес, через дни, ночи, месяцы и годы без мамы. Я разбиваю окна, проношусь сквозь стены, сжигаю прошлое, отталкиваю Тоби, беру это идиотское растение-Ленни и швыряю его в море…

Я открываю глаза. Джо таращится на меня в изумлении. Лают соседские собаки.

– Bay. В следующий раз ты играй первой.

(Написано на смятом клочке какого-то документа, найденного по дороге на перевал)

Возвращаясь с работы, я мечтаю о том, чтобы у меня прямо сейчас оказался в руках кларнет. Я бы пошла прямиком в лес, туда, где никто не услышит, и снова ударила бы в грязь лицом, совсем как утром. Не играй на инструменте, играй музыку, всегда говорила мне Маргарет. И мистер Джеймс: Пусть инструмент играет тебя. До сегодняшнего дня я не понимала, о чем они. Мне всегда казалось, что музыка скрыта внутри кларнета, а не внутри меня. Но что если музыка убегает, когда разбивается сердце?