Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

Я не знала, что еще сказать, какими словами ее убедить. Может, вскочить, опрокинув красный стул, и заорать: «Это безобразие!» – так папа делает, когда заполняет квитанцию в банке, а из десяти лежащих на прилавке шариковых ручек ни одна не пишет. На крик всегда прибегает служащий средних лет, на ходу застегивая пуговицы или молнию, заправляя выбившуюся из брюк рубашку и приглаживая торчащие во все стороны волосы.

Сержант Харпер, должно быть, почувствовала мое отчаяние и, резко подавшись вперед, коснулась моей руки, а потом так же резко снова выпрямилась. Видимо, это было задумано как успокаивающий жест, но выглядело примерно так, будто монетку бросили в щель игрового автомата. Ясно, что сержант Харпер смутно представляет себе, что такое Нежность и Женственность. Для нее это нечто вроде подаренной на день рождения блузки с оборочками – и носить не хочется, и выкинуть нельзя.

– Я ценю, что ты не пожалела времени и пришла поговорить. – Глаза коньячного цвета внимательно наблюдали за моим лицом. – Потому я и согласилась с тобой встретиться. Я ведь не обязана. Следствие закончено. Мне разрешено его обсуждать только с ближайшими родственниками. Но ты пришла, потому что тебе небезразличен исход дела. Это хорошо. Миру нужны неравнодушные люди. Однако скажу напрямик: никаких сомнений насчет того, что случилось с Ханной Шнайдер, у нас нет. Постарайся это осознать и принять, и чем скорее, тем лучше.

Потом сержант Харпер взяла чистый лист бумаги и молча нарисовала на нем четыре картинки.

(Я это часто вспоминаю и каждый раз восхищаюсь гениальностью такого подхода. Если бы каждый, доказывая свою мысль, вместо того чтобы бросаться громкими фразами и размахивать кулаками, спокойно рисовал на бумаге свои доводы! Потрясающе, насколько это оказалось убедительно. Жаль, я не сразу оценила красоту идеи и не взяла рисунок с собой. Поэтому для иллюстрации мне пришлось очень приблизительно воспроизвести набросок сержанта Харпер – до того подробно и тщательно прорисованный, что получилось даже немножко похоже на Ханну.)

– Такие отметины остаются на трупе в случае убийства. – Харпер ткнула пальцем в две картинки справа на листе. – Их невозможно подделать. Допустим, ты кого-то душишь. На шее останется пятно – вот здесь, поперек. Представь себе руки. Или, скажем, веревку. То же самое. Чаще всего остаются еще и синяки, и раздробленные хрящи, потому что из-за выброса адреналина преступник прикладывает больше силы, чем нужно.

[НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ 16.0]

Она указала на две картинки слева.

– А так получается в случае самоубийства. Видишь? Веревка образует как бы перевернутую букву «V». Давление идет снизу вверх. Следов ногтей, как правило, не бывает – если только самоубийца не передумал в последний момент. Это случается, потому что больно. Мало кто вешается правильно. В старину, когда казнили преступников, осужденный падал вертикально вниз с высоты от шести до десяти футов, и веревка перебивала позвоночник. А сейчас большинство самоубийц влезают на стул, прикрепив веревку к потолочной балке или крюку, и падать приходится всего два-три фута. Чтобы перебить хребет, этого недостаточно, а смерть от удушья наступает только через пару минут. Именно так было с твоей подругой Ханной.

– А можно убить человека так, чтобы получилось перевернутое «V»?

Сержант Харпер откинулась на спинку стула:

– Можно, однако маловероятно. Для этого надо, чтобы жертва была без сознания или связана. Или захватить ее врасплох. Тут нужен профессиональный убийца, как в кино. – Она хмыкнула и тотчас подозрительно покосилась на меня. – В данном случае такого не было!

Я кивнула:

– Ханна использовала электрический провод?

– Так довольно часто делают.

– Но у нее с собой не было провода!

– Возможно, он был в сумочке на поясе. Мы нашли в ней компас, и больше ничего.

– А предсмертная записка?

– Не все самоубийцы оставляют записки. Одинокие люди без близких родственников редко пишут предсмертные записки, а Ханна Шнайдер была сиротой. Она выросла в детском доме «Горизонт» в Нью-Джерси. Никакой родни у нее не было. Совсем никого.

Я от удивления просто онемела. Слова сержанта, будто непредвиденный результат лабораторного опыта, перечеркнули все мои представления о Ханне. Правда, она никогда о себе не рассказывала (если не считать пары-тройки отдельных случаев, которыми она нас дразнила, как голодного пса дразнят колбасой, отдергивая ее в последнюю минуту), но я всегда думала, что детство Ханны – это яхты и лошади, папа с карманными часами, мама с худыми руками, которая не выйдет из дому ненакрашенная (забавно, примерно таким же в моем воображении было и мамино детство).