Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

– Забирай свою газету, читай там про своего проходимца Шумейкера. – Вот он обзывает человека, на чьем счету больше побед, чем у любого другого из ныне живущих жокеев (а он при этом по-прежнему выступает – и выступает хорошо), этот газетчик, продающий листки по дайму, – обзывает Шу туфтой. Шу – миллионер, не то чтоб это имело значение, но он добился этого своим талантом и мог бы скупить газеты этого мужика, все до единой, за всю оставшуюся его жизнь и еще полудюжину вечностей в придачу. Хемингуэю вот тоже достаются фырчки от мальчишек-газетчиков и девчонок-писак. Им-де не нравится, как он ушел. По мне же, так с его уходом все вполне в порядке. Он создал себе убийство из милосердия. И кое-что написанное создал. Кое-что из этого чересчур зависело от стиля, но с этим стилем он пробился; стиль этот похоронил тысячи писателей, что пытались воспользоваться хоть малой долей его. Как только стиль развивается, его начинают считать чем-то простым, но стиль же развивается не только посредством метода, он еще развивается чувством, это как неким манером мазать кистью по холсту, и, если живешь не на тропе силы и потока, стиль исчезает. Стиль Хемингуэя и впрямь скорей исчезал под конец, все больше, но это потому, что он поднял забрало и позволил людям с собой так обходиться. Однако дал он нам более чем уйму всего. Есть у меня один знакомый мелкий поэт, как-то вечером зашел ко мне. Человек ученый, умный, позволяет дамам себя содержать, поэтому ясно – что-то ему удается хорошо. Он вполне могучая фигура, размягчается по краям, выглядит вполне литературно и носит с собой такие черные блокноты и читает тебе что-нибудь из них. В общем, этот мальчонка сказал мне как-то вечером:

– Буковски, я могу писать, как ты, а вот ты писать, как я, не можешь. – Я ему не ответил, потому что ему нужна собственная самослава, но на самом деле он лишь думает , будто способен писать, как я. Гениальность может оказаться способностью говорить глубокое просто или даже говорить простое еще проще. О, кстати, если вам нужна какая-то характеристика мелкого писателя, это тот, кто устраивает вечеринку – или ему устраивают, когда выходит его книжка.

Хемингуэй изучал бои быков за их форму, смысл, мужество, неудачи и путь. Я хожу на бокс и посещаю бега по той же причине. Есть там ощущение в запястьях, плечах и висках. Есть манера наблюдать и записывать, которая отливается потом в строке и форме, в акте, факте и цветке, и собачка гуляет, и грязные трусики под кроватью, и стук пишущей машинки, когда ты там сидишь, это значительный звук, важнее всего на свете, когда записываешь все по-своему, правильно, и никакая красивая женщина тут не в счет по сравнению с ним, и что б ни нарисовал или не вылепил, все оно не считается; это предельное искусство – вот это вот записывание слова, и в нем все причины доблести, это изящнейшая игра, что когда-либо устраивали, и выигрывают в ней немногие.

Кто-то меня спросил:

– Буковски, если б ты преподавал писательство, что б ты просил их делать? – Я ответил:

– Я бы отправил их всех на бега и заставил каждого поставить по 5 долларов в каждом заезде. – Этот осел решил, что я шучу. Человечеству очень хорошо удаются коварство, надувательство и сдвиги поз. Тем, кто хочет стать писателем, нужно одно: оказаться в таком месте, из которого им никакими маневрами не вывернуться, никакой слабой или нечестной игрой. Именно поэтому так отвратительны компании людей на вечеринках: вся их зависть, вся мелочность и все предательство выступают наружу. Если хотите понять, кто ваши друзья, можно сделать две вещи: пригласить их на вечеринку или сесть в тюрьму. И вскоре выяснится, что друзей у вас нет.

Если вам кажется, что я тут заболтался, придержите себя за сиськи или за яйца, или кого-нибудь за них подержите. Тут всё на месте.

И поскольку я вынужден допустить (ничего подобного я тут не видел), что меня в этом номере чествуют и критикуют, должен кое-что сказать и о маленьких журналах, хоть и говорил, возможно, о них где-то еще? – по крайней мере, над рядом пивных бутылок. Маленькие журналы – бесполезные увековечиватели бесполезных талантов. В 20-х–30-х такого изобилия малышей не наблюдалось. Маленький журнал был событием, не бедствием. Имена из маленьких журналов можно было вывести и проследить наверх, в историю литературы; то есть они в малышах начинали, а потом поднимались , становились. Книгами, романами, чем-то. Теперь же большинство публики из маленьких журналов начинают с малого и остаются малым. Всегда есть исключения. К примеру, помню, как я впервые читал Трумена Кэпоути в таком малыше под названием «Декада» и подумал: вот человек с какой-то живостью, стилем и сравнительно оригинальной энергией. Но по сути, нравится это или нет, крупные глянцевые журналы печатают работы гораздо более высокого уровня, чем малыши, и особенно – в прозе . Каждый болван в Америке выдает на-гора бессчетные и напрасные стишки. И большое их число публикуется в маленьких журналах. Тра-ля-ля, еще одно издание. Дайте нам грант, посмотрите, что мы делаем! Я получаю без счета маленьких журналов по почте, самотеком, непрошенно. Листаю их. Засушливое обширное ничто. Я считаю, что чудо наших времен – в том, что столько людей может записывать столько слов, которые абсолютно ничего не значат. Сами как-нибудь попробуйте. Это же почти невозможно – писать слова, которые абсолютно ничего не значат, но им как-то удается, и делают они это постоянно и неуклонно. Я выпустил 3 номера маленького журнала «Смейтесь литературно и всем стоять по местам у совокупляющихся пушек». Получаемый материал был настолько совершенно беспомощен, что мы с другим редактором вынуждены были сами писать бо́льшую часть стихов. Он сочинял первую половину одного стихотворения, я его потом заканчивал. Потом я писал начало другого, а он дописывал. Потом мы садились и выбирали имена: