Джим Шепард - Книга Аарона

Он снова остановился, продолжая смотреть на бумагу: «Не имея ни грамма уверенности, мы не расположены к обещаниям. Тем не менее мы убеждены, что час прекрасной сказки мудреца и поэта обеспечит переживание высшего порядка на шкале чувств. Исходя из этого, мы все приглашаем вас, – произнес он. – Мы пользуемся случаем, чтобы пригласить вас…»

Он встал и отвернулся, а затем сел на свою кровать.

Три недели репетиций были расписаны на доске объявлений, а день представления назначили на субботу, 18 июля. Те, кто не участвовал в самом представлении, приглашались поделиться своим мнением в перерывах от работы. Накануне премьеры все отравились, и те работники, которых не рвало и которые не скрючились на ночных горшках, носили в темноте кувшины с известковой водой и морфием тем, кому было совсем худо. Митеку приснился кошмар о маме, такой страшный, что он пищал и верещал, будто горит и умирает от жажды, пока Корчак не прикрикнул прямо ему в лицо, что он спустит его с лестницы и вышвырнет на улицу, если тот не успокоится.

– Это, кажется, сработало, – сказала ему позже мадам Стефа, когда они вытирали рвоту тряпками.

– Наш директор кричит – поэтому и пользуется властью, – ответил он ей.

– Он всех расстраивал, – сказала она.

– Я – сын безумца, – сказал он. – До сегодняшнего дня меня терзает эта мысль.

На следующее утро главный зал был похож на поле боя, но к пяти вечера актеры взяли себя в руки и влезли в костюмы.

Публика заполнила комнату, и даже при открытых окнах стояла такая жара, что все обмахивали себя программками. Запах с прошлой ночи остался.

Корчак поприветствовал гостей и сказал, что индийский автор будет говорить голосами еврейских детей в польском гетто. Свет погас, из-за кулис послышались перешептывания и звуки, и дети с первых рядов начали ворочаться и толкаться. Когда пьеса началась, показалось, что она для самых маленьких. Абраша играл больного мальчика, которому запрещалось покидать свою комнату. В свете рампы густые сросшиеся брови придавали ему сердитый вид. Он вел беседы со своим доктором, и с матерью, и с приемным отцом, и с ночным сторожем на улице, и с мэром города, и с факиром, и с девочкой-цветочницей. Затем вошел одетый во все белое человек, представившийся «Придворным лекарем», и Абраша всем объявил, что у него ничего больше не болит. И когда мальчик, игравший приемного отца, спросил, почему они выключают свет и открывают шторы в его комнате, и каким образом может помочь свет звезд, вперед выступила игравшая цветочницу Женя и, протянув к нему руки, сказала: «Умолкни, неверующий». Казалось, будто весь зрительный зал решил ее послушать. Начавший было чесаться мальчишка рядом со мной остановился.

Лекарь сказал, что Абраша заснул, и Женя спросила, когда он проснется, на что лекарь ответил – как только к нему придет и позовет король из этого мира. И она спросила, может ли он прошептать Абраше на ухо одно слово от нее, а когда он поинтересовался, что бы она хотела ему передать, прежде чем погасли все огни, она сказала передать, что не забыла его.

Все признавались, что пьеса их очень тронула. Старая женщина в китайской шляпе сказала Корчаку, что он – гений и способен творить чудеса в крысиной норе.

Он сказал ей, что, должно быть, именно поэтому дворцы достались всем остальным.

РАНО УТРОМ ЧЕТЫРЬМЯ ДНЯМИ ПОЗЖЕ с улицы донесся какой-то шум, а в кухне мадам Стефа поздравляла Корчака с днем рождения и вручила ему чашку, в которой что-то приготовила, но потом она вскрикнула, увидев в окне шеренги синих полицейских, литовских и украинских наемников в черном с коричневыми кожаными воротничками. Борис когда-то научил меня разбираться в форме. Вбежал, охая и хватая ртом воздух, мальчик, который носил записки из больницы. Он сообщил, что детей из больницы эвакуировали на Умшлагплац, после чего, по всей видимости, выбрасывали у железнодорожных путей прямо в больничных пижамах. Корчак достал немного денег из тайника за печью и выскочил за дверь еще раньше, чем мальчик закончил говорить.

Я побежал за ним. Куда мне деваться, если он исчезнет? Я столкнулся с группой пробегавших мимо людей, и какой-то мужчина с чемоданом сбил меня с ног. Все выбегали со двора соседнего здания, а тех, кто оказался сзади, хлестали плетьми, и они пытались протолкнуться вперед. Нас несло вниз по улице, как по реке, а потом сбило в кучу на блокаде. Я не видел, был ли с нами Корчак. Нас разбили в шеренги по четыре человека и, толкая в ноги, гнали по улице. Один литовец выискивал и бил дубинкой по голове любого, кто отказывался подчиняться. И так мы шли, согнувшись, а тем временем прибывало все больше людей, все вопили и звали друзей и родственников в толпе. Люди кричали: «Где мои дети? Передайте им, что я уезжаю». Или что у них есть швейная машинка, или что они работали у Теббинса. Желтые полицейские стояли по бокам колонны, а литовцы – сзади, и они всех подняли и заставили двигаться дальше.