Катя Пицык - Ода другому месту

— Я люблю Патрики. Там столько выпито, столько слез пролито в эту землю, каждый двор, каждый угол…

И этот голос звучит так странно — так наивно, так неуместно, так чисто и так беззащитно открыто, как звучал бы голос человека, доживающего в хосписе последние дни и говорящего вдруг дежурящим у постели медсестрам о том, что на будущий год хорошо бы увидеть Красное море.

Прохладно. На очень пыльном стекле пальцем выведено: Пахтакор чемпион . «Филимонова и Янкель» развернут к миру стеклянной витриной. В витрине огромный аквариум. Там едва пошевеливаются гламурные морепродукты. Краб. Несколько лобстеров. Клешни перевязаны. Девочка, лет пяти, просит отца остановиться и посмотреть. Папа, спрашивает она, а зачем им завязывают лапки? Чтоб не кусались, отвечает парень в гондонке. Девочка еще маленькая. Она думает, это всенародный океанариум. Она внимательно дышит открытым ртом, и растревоженное стекло запотевает. В стеклярусе, которым расшита шапка девочки, отражается синий бред проблескового маяка запертой в пробке скорой. Заторможенный краб слабо поводит усом. И девочка, усладившись, вздыхает. Она не понимает, что это — еда, которую завтра картинно спрыснут лимоном. Пойдем, доча, они искусственные, говорит парень в гондонке. Он стоит за спиной девочки, свесив неприкаянные красные руки. Но девочка хочет дождаться следующего привета от потустороннего друга. Парень в гондонке оглядывается.

— Слышь… — обращается он ко мне, — не подскажешь, это… как до Белорусской нам дойти…

Через минуту я сворачиваю в Палашевский.

Спускаюсь в винный подвал. Беру бокал темпранильо. Пытаюсь читать. Но не могу сосредоточиться. Дружба девочки с крабом выматывает меня: я чувствую себя человеком, только что откинувшимся после приговорения к ста часам непрерывного фильма Муратовой под музыку Збигнева Прайснера. Я откладываю книгу. В зале пара-тройка компаний. Две девушки. Три девушки. Шесть девушек. Они выглядят так же, как те, что сидели в другом ресторане около часа назад. Рубашки. На шеях тонкие украшения — цепочки чуть видны в приоткрытых на одну пуговицу воротниках. Маленькие сережки. Неопределенные часы. Айфоны. Специально не за рулем. Звонки. Краткие переговоры с няней. Хрестоматийный выбор: постные вина. Рислинг. Пино Гриджио. Просекко. Ничего предвещающего.

— Я всегда себе думаю, если это случится, то за пятнадцать секунд! — говорит одна. — Раз и все. Легкая смерть.

— Ну, падать-то он будет долго, — возражает другая, — минуту точно будет падать.

— А вы знаете, что в этот момент время растягивается? — спрашивает третья. — Эта минута, знаешь, как у тебя будет тянуться…

— Господи, ты подсадила меня на страх!

— Да ладно!

— Ха-ха-ха!

— Ну, давайте выпьем за здоровый идиотизм!

— А я теперь афобазол запиваю винишком — и нормас!

— Для тех, кто, как говорит мой папа, слаще морковки ничего не ел, это — ничего.

— Господи, девочки, как мне жалко таджиков… Они такие классные!

Я оплачиваю темпранильо и выхожу на воздух. Выпив, я начинаю думать, что кое-что все-таки переменилось к лучшему. Скажем, теперь девушки носят туфли до декабря и позже. Никто не смотрит на это особенно косо. Никто вообще не смотрит на девушек. Их слишком много. Столько уже не нужно. Девушек слишком много. Писателей слишком много. Пиар-менеджеров. Кулинаров. Психотерапевтов. Столько уже не нужно. Я не уверена даже, что и дизайнеры теперь кому-то нужны.

Днем я читаю ленту. Вера описывает кое-какие проблемы. Кое-что об издержках профессии. Три абзаца о наболевшем. В комментариях, среди прочего, кто-то постановляет: выходи замуж и рожай ребенка. Вечером, в супермаркете, я вижу семью. Мама в очереди в мясной отдел. Папа — неподалеку, читает айфон. Сын, лет двух с половиной, пытается заглянуть в контейнер, набитый мороженой уткой. Мальчик цепляется за борт и силится подтянуться. Папа ничего не знает об этом — он продолжает читать. Папа прекрасен. Зауженное пальто. Благополучный драп. Кеды. Продуманные тона. Гармонично развитые, пропорциональные кисти рук. В конце концов, ребенок падает и в падении ударяется головой о тележку. Плач. Понятно, что этот плач отвлекает папу от телефона, может быть, уже в пятнадцатый за день раз. Папа берет из тележки пачку макарон и бьет ею мальчика по голове. Ты оборзел? — говорит ему подошедшая тут же мама. Папа молчит. Он смотрит на жену, но не может с ней говорить: его сознание дезинтегрировано интернетом. Часами перенимая от виртуального сложно дифференцированную структуру, сознание папы распалось на тысячи независимых элементов и высвободило из разрозненного себя память, ценности и функцию речи. Папа молчит. Кроме того, по глазам его видно, что он систематически недосыпает. И что ему приходится слышать от бездетных друзей о тяжести внутренних и внешних конфликтов. Я понимаю, что этот парень и автор прочтенного днем комментария — одно и то же лицо.