Джеймс Мик - Декрет о народной любви

На некоторых винтовках проступили первые полоски оранжевой ржавчины, и на всех без исключения прикладах облупился лак.

Головные уборы — настоящий зверинец из шкур… Один солдат, рядовой Габадил, обменял в Омске часы — свои собственные, а не краденые — на шапку, напоминающую снятый с плешивого, но патлатого рыжеволосого старика скальп: продавец клялся, будто сняли не со старика, а с человека-зверя, живущего в алтайских горах.

Сапоги словно возвещали о многолетних странствованиях и ужасе перед грядущей шестой зимою: сморщенная, будто у прапрапрадедов, кожа; на скорую руку сработанные из дерева, колес авто или коры подошвы — обувь, оставляющая следы из соломы, тряпок, клочков меха, набитого внутрь для тепла, хотя в Языке еще не похолодало.

На сто человек — девятьсот сорок пять пальцев на ногах (несоответствие в количестве объясняется обморожениями), девятьсот восемьдесят — на руках, сто девяносто девять глаз, сто девяносто восемь ступней, сто девяносто шесть рук: изъеденные бациллами желудки, каждый десятый — сифилитик, каждый девятый — чахоточный, и почти у каждого — первый гнилостный привкус цинги во рту.

Навстречу солдатам вышел Матула: обнаженная сабля заткнута за пояс, Дезорт держался в нескольких шагах позади.

Сержант Ферко отдал команду «смирно». Солдаты сплевывали, чихали, шмыгали носами, кашляли, почесывали ступней о ступню, винтовки держали за спинами, так что сами стояли согнувшись, вразвалку. Сержант и главнокомандующий отдали друг другу честь, после чего заговорил капитан, глядя собравшимся в глаза, одному за другим.

— Люди! — начал Матула. — Товарищи! Друзья! Пять лет сражались мы плечом к плечу. Дрались за австрийского императора против русского царя. Бились во имя российского самодержца против австрийского правителя. Боролись на стороне белого террора монархистов и против красного террора большевиков. Помогали эсерам и казакам в борьбе против казаков и эсеров. И я с гордостью заявляю: ни разу не изменили мы нашим убеждениям!

Пять лет сражений плечом к плечу! Ради других. Пришло время сражаться ради самих себя. Понимаю: вы устали. И больше вам драться не хочется. Знаю, как тоскуете по дому.

Все время, пока говорил капитан, солдаты стояли безмолвно, но стоило Матуле произнести слово «дом», как воцарилось молчание иного рода — неловкое, напряженное. Натянутое. И было важно ничем не нарушить тишины.

— Я мог бы предложить вам основать здесь собственный дом, вместо того чтобы возвращаться в Европу, — произнес Матула. — Напомнить, какие возможности раскрываются в пустующих землях перед предприимчивыми людьми в здешней необжитой, неосвоенной братьями-славянами Сибири. Стал бы убеждать, что в перенаселенной Европе нашей новой родине — стране, которая называется Чехословакия, — потребуется своя империя с собственными колониями, точно так же как прочим великим, просвещенным расам белых европейцев в наши дни.

Но вы хотите вернуться. Назад, на крошечную, уютную, зеленую родину. И я, ваш главнокомандующий, обещаю вам не препятствовать. Несмотря на то что приказа от президента Масарика не поступало и каким бы позором ни было оставлять богатые, девственные земли, на которых пролито столько нашей крови, не стану задерживать вас.

Однако, друзья мои, перед вашим возвращением стоит единственное препятствие. Офицер, лейтенант Йозеф Муц. Его с нами нет. Отправился с поручением в Верхний Лук, и нам остается лишь молиться, чтобы боевой товарищ не пострадал в дороге.

Лейтенант Муц полагает, будто мы ни под каким предлогом не должны покидать город, пока не поступит недвусмысленного приказа об эвакуации.

Я пытался уговорить офицера; старался обратить внимание на то, с каким нетерпением вы ожидаете отправления. Муц глянул на меня с эдаким выражением… не могу сказать, будто взгляд его был холоден или же по-чиновничьи отчужден либо равнодушен… назвать выражение злобным, как, впрочем, и бессердечным, было бы преувеличением… как бы там ни было, лейтенант Муц заявил, что доложит Омскому или Владивостокскому генштабу лично о любой попытке всякого солдата или офицера покинуть Язык прежде, чем поступит приказ.

Меня поразила резкость, с которой произнесены эти слова. Конечно, лейтенант не похож на нас, родной язык его немецкий, а не чешский, но хотя его народ распял Господа нашего Иисуса на кресте и доселе имеет обыкновение сходиться на тайные шабаши, а сам Муц в опаснейшие часы боя держится поодаль, наблюдая за происходящим и будто составляя тайное досье против нас, которое намеревается представить позднее на военном суде, однако же никогда прежде не думал я о нем плохо.