Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Да, понимаю, — согласился Самарин.

— Однако Муц был мил. Просто душка. А вот с Алешей, как вы, никогда бы не стал болтать. Всех родных потерял в детстве и при загадочнейших обстоятельствах! То есть не так потерял, чтобы умерли. Потерял… по недоразумению.

Его родители, и сестры, и братья отправлялись в Америку, когда Муц был еще очень молод, а тот в последнюю минуту слёг. А семья уже заказала места в каютах на крайне скудные средства, вот и оставили Йозефа на попечение дядюшки, а сами отправились в надежде, что ребенок присоединится к ним позже.

Как только семейство в Америку переехало — тотчас пропали. И что с ними случилось — неизвестно. То ли в пожаре сгорели, то ли на поезде ехали да разбились. Может быть, письма не дошли — в Америке ведь по-другому адреса пишутся.

Десять лет спустя, когда Йозефу исполнилось двадцать, отправился за океан на поиски родных. Три месяца разыскивал. Так и не нашел. Однако его возвращение в Прагу вызвало немалое удивление.

Лутова замолчала: подумалось, не слишком ли много говорит? Едва не захмелела: а Самарин сидел напротив, взгляд томный, внимательный и словно глубже становится по прихоти шальных мыслей хозяйки.

Женщина выпьет еще, и гость тоже. Он сведет воедино раздробленные женские исповеди. Сил Кириллу хватит.

Поднялась, вновь наполнила фужер мужчине, затем себе, снова присела. Скрестила ноги и снова развела, чтобы глянул. И впрямь посмотрел. Интересно, чист ли он? Да и не всё ли равно?

— Странно, что вы обнаружили дагеротип, — произнесла Анна. — Я ведь его одному из местных дарила. Балашову Глебу Алексеевичу. Хозяин площадной лавки. Так долго упрашивал подарить карточку, и надо же — потерял!

Самарин кивнул.

— Ты поступила очень великодушно, подарив ему карточку.

Покраснев, она торопливо добавила:

— Балашов — он милый, но очень уж узких взглядов! Вы же знаете, наверное, здесь, в Языке, не вполне православные люди.

— Признаться, не знал.

— Жаль, патефона у меня нет. А то бы музыку послушали…

— Так есть же гитара, вот она.

— Расстроена совсем.

— Я мог бы перенастроить.

— Признаться, я скверно играю.

Кирилл поднялся, ухватил гитару за гриф, обхватил рукою, пробежался пальцем по струнам. Подошел, протянул Анне.

— Превосходно отлажена, — заверил гость. — Должно быть, ты хотела, чтобы я подал, раз о музыке заговорила. Играй же.

— Хорошо. Вы садитесь, — предложила хозяйка, кивком указав на свободное место рядом с собою на канапе и пристроив инструмент в руках. Перебирала струну за струной, подкручивала колки. Покраснела, когда канапе прогнулось под грузом мужского тела.

— Я скверно играю, — повторила.

— Все играют скверно, — заверил Кирилл.

Украдкой глянула на него. Сидел, спиною прислонившись к изголовью канапе, руки за головой, глядел с улыбкой. Серебряной рыбешкой юркнуло, проскользнуло от лона к груди щекочущее, волнующее чувство. Свет желания в своих глазах хотелось от Самарина скрыть; слегка прикусила нижнюю губу, чтобы не улыбаться слишком явно.

Принялась перебирать струны. Мужской романс, который часто играла для Алешеньки, старалась выводить нежнее обыкновенного, скрадывая жесткий походный ритм:

Перестала, поклонилась и расхохоталась.

— Были и дальше строчки, да я запамятовала, — призналась женщина под аплодисменты улыбающегося пленника. Протянула гитару Кириллу.

— Теперь вы сыграйте, — попросила.

— Я знаю только один романс, — произнес Самарин.

— Что ж, хороший, должно быть, — улыбнулась Лутова. — Играйте же!

Пристроив гитару, Кирилл заиграл, не тратя времени на настройку инструмента или же проигрыш пустых аккордов. Песня его не была ни веселой, ни грустной. Анна не понимала лада, в каком звучал романс. Подумалось: «В искреннем» — и улыбнулась.

Самарин пел: