Джозеф Ганьеми - Инамората

И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.

Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.

Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.

Порывшись, я само собой обнаружил шприцы, пустые ампулы гидрохлорида морфия и испачканную кровью марлю. Там же мне попалась на глаза одна вещь, которая сразу показалась мне важнее остального содержимого.

Фотография Мины, но моложе, чем сейчас. На ней была крестьянская блузка с довольно низким вырезом. Длинные волосы ниспадали соблазнительными кольцами на обнаженные плечи. Если бы не едва различимые очертания растений, вполне можно было предположить, что фотографию делали на небесах, и вообразить на заднем плане кучевые облака и блаженное сияние. Словно портрет святого на карточке. Пресвятая Дева.

Я осторожно держал фотографию Мины за единственный не погнувшийся уголок и понимал, что, сидя вот так на корточках на полу в угасающем свете дня, держу в руках последний оплот веры отчаявшегося человека.

Именно в этой позе застал меня Эрнест Стонлоу, когда, пьяно покачиваясь, внезапно появился в дверях.

— Кто вы, черт побери? — прорычал он.

Я узнал его. Это был тот самый человек, которого я заметил, прогуливая несколько дней назад терьера Кроули. Тогда он прятался в переулке у дома номер 2013 по Спрюс-стрит, и я принял его за бродягу. Две вещи спасли меня от кулаков разъяренного хозяина: во-первых, разрушительное действие губительного пристрастия Стонлоу, которое сожрало всю его плоть, превратив в скелет в одежде с чужого плеча; во-вторых, то, что, когда он нетвердой походкой стал приближаться ко мне, я успел вскочить на ноги и крикнуть: «Меня послал Уолтер!»

Не знаю, почему, но это было первое, что пришло мне на ум. А если это сам Стонлоу послал за мной? При других обстоятельствах я бы задумался над этим, но сейчас мне важно было отразить его атаку.

И это сработало. Стонлоу дернул головой, словно дрозд, и повторил имя:

— Уолтер?..

Я заметил легкий акцент, славянское произношение гласных, что соответствовало его внешности — или тому, что от нее осталось, что еще не успел уничтожить морфий. Его волосы, прежде жесткие и темные, стали хрупкими и поседели, так что трудно было определить его возраст. Тридцать пять, предположил я, хотя ему вполне можно было дать и пятьдесят. Он достиг той стадии истощения, когда от человека остается один остов: череп, насаженный на конец старого помела, — чучело, готовое для публичного сожжения на костре. Если Стонлоу и был рожден бойцом, времена его битвы уже давно миновали.

— Кто вы? — проговорил он с трудом, притулившись к дверному косяку.

— Меня зовут Финч, — отвечал я. — Я из журнала «Сайентифик американ». Мы исследуем спиритические способности Мины Кроули.

— Мина? — переспросил он. В его устах ее имя прозвучало как молитва.

— Верно.

Я протянул ему фотографию:

— Вы знаете ее?

Он издал звук, который должен был означать смех.

— Да, я знаю ее, — сказал он, скорчив гримасу. — Она была моей женой.

Они встретились двенадцать лет назад. Тогда Мине было всего восемнадцать, а Стонлоу — двадцать. Она была студенткой в Брин Мор, а он работал там же помощником садовника. Их пора ухаживания была короткой и состояла в основном из посещений профсоюзных митингов и участия в маршах протеста. Женитьба их была столь же недолгой и в конце концов разделила участь множества подобных неудавшихся социальных экспериментов.

Это все обрывками поведал мне Стонлоу, забившись в угол на своей кровати в ожидании еще одной ночи, полной галлюцинаций и дрожи, которые сопровождают наркотическую ломку. Он ввел последнюю порцию морфина два дня назад и весь день рыскал по окрестностям в поисках своего обычного поставщика, но тот, как оказалось, перестал платить дань за покровительство местному воротиле, чем обеспечил себе бесплатный билет в Моко, известную также как тюрьма Мойаменсинг.

И вот Стонлоу едва добрел до «Либерти», где ему оставалось последнее средство наркомана — «колоться пустой иглой». Я думал, что он попросит меня уйти или хотя бы отвернуться, но он этого не сделал. Видимо, тяга была слишком велика. Или, может, по какой-то причине он хотел, чтобы я увидел, каким он стал. Стонлоу зажег сигарету и оставил ее свисать в углу рта. Потом закатал рукав и пустым шприцем принялся колоть кожу с внутренней стороны худого предплечья. Я с замиранием сердца следил, как он ищет местечко на исколотой руке, среди засохших следов вчерашних уколов, а потом колет себя с пуантилистической меткостью мастера татуировок. Закончив, Стонлоу закрыл глаза, и на лице его появилось выражение блаженного ожидания. Такое же выражение я замечал на лице Мины, когда она впадала в гипнотический транс. Видимо, страсть морфинистов в чем-то сродни нашим сеансам, когда мы рассаживаемся вокруг стола, чтобы пощекотать себе нервы загадочным ритуалом, и ждем, когда тьма выпустит на волю своего дракона.