Джозеф Ганьеми - Инамората

— Кто-то только что коснулся моей щеки!

Это был Фокс, голос его прозвучал на октаву выше, чем обычно. Я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось. Валентайн встал со стула! Я посмотрел на часы. Было восемь двадцать три. Я следил за стрелкой, движущейся по циферблату, в то время как стенографистка торопливо записывала взволнованные голоса:

— А теперь он обследует мои карманы. (Маклафлин)

— Он дунул мне в ухо! (Флинн)

— Прошу прощения! (Ричардсон)

— Ой! (Фокс)

Это продолжалось тридцать восемь секунд, а потом снова воцарилась тишина, которая могла означать лишь одно: Валентайн снова вернулся на свое место.

От волнения я так сильно вспотел, что воздух в каморке сделался спертым, мне оставалось только уповать на то, что стенографистка не чувствует дурной запах моих подмышек. Капля пота стекла мне за воротник, я раздраженно смахнул ее, не отводя руки от шеи, я слушал, как Валентайн благодарит духов и завершает сеанс.

Всю последующую ночь я проворочался в постели, вглядываясь в воображаемые электрические диаграммы на потолке. Я жил на Западной Четвертой улице, в милом старом доме бывших гарвардских выпускников. Потолок уже начал светлеть, указывая, что наступает утро, а я так и не сомкнул глаз. Голова моя раскалывалась, да еще с улицы, мешая заснуть, долетали чьи-то голоса. Разговаривали по-итальянски: хозяин предупредил меня, что на противоположной стороне улицы ремонтируют кирпичную кладку. Многие дома в этой части Гринвич Виллидж были построены еще до Гражданской войны, и за добрых семь десятков лет дождь и ветер изрядно потрепали сложенные из известняка стены. Я присел на кровати, комната моя была на третьем этаже, и в окно мне хорошо было видно рабочих на шатких лесах. Металлический каркас дрожал, когда люди взбирались по нему, словно матросы на корабле. Через несколько минут мужчины закончили завтрак и принялись за работу, деревянные настилы слегка прогибались под их тяжестью, пружиня при каждом шаге. Я наблюдал за каменщиками, не вполне отдавая себе отчет, что именно привлекло мое внимание. Но наконец понял: деревянные планки — то, как они прогибались под ногами…

Я вскочил с постели и принялся искать брюки. Через двадцать минут я оккупировал хозяйский обеденный стол, на котором разложил листы с многочисленными электрическими схемами, рождавшимися у меня в голове так быстро, что я едва успевал их записывать. Изумленная хозяйка принесла мне две таблетки аспирина, и я обжег горло, поспешив запить их горячим кофе. Но теперь я уже не обращал внимания на головную боль и совершенно забыл, что не спал всю ночь. Ведь я нашел способ уличить Валентайна в жульничестве!

Я работал как одержимый весь день напролет, обрыскал Манхэттен в поисках необходимых деталей, и к вечеру устройство было готово. Когда рабочий день подошел к концу и конторское здание перешло в руки уборщиц, я продемонстрировал Маклафлину свое изобретение. Я ждал его одобрения, но он не стал торопиться с похвалами, а сначала захотел опробовать устройство в действии, тем более что тот, для кого я старался, уже направлялся на такси к дому 233 на Бродвее. Я изловчился почти молниеносно установить оборудование и завершил работу как раз в тот миг, когда Валентайн переступил порог редакции «Сайентифик американ» и объявил, что готов начать второй сеанс.

В семь часов члены комитета снова уселись в кружок. Валентайн, на этот раз облаченный в атласную накидку с вышитыми странными символами, расположился на стуле в середине. В библиотеке снова притушили огни, и вновь нестройный хор подхватил гимн, открывавший сеанс. А мы со стенографисткой тем временем заняли свои места в соседней комнате.

Но в этот раз я уже ждал, когда Валентайн встанет со стула.

В первый раз это произошло через восемнадцать минут. В темноте Валентайн соскользнул со своего места… не подозревая, что под ним, скрытые восточным ковром, находятся две планки, соединенные с электрическими клеммами. Этот огромный выключатель оставался подсоединенным, пока медиум сидел на стуле, придавливая планки, но стоило Валентайну подняться, контакт прерывался, и в десятке ярдов от библиотеки, в крошечной комнате, где скрывались мы со стенографисткой, гасла лампочка, соединенная с клеммами под стулом. Я знаком попросил стенографистку точно отметить время, когда это произошло. Убедившись, что она все выполнила правильно, я наконец-то вздохнул с облегчением. Сердце мое колотилось, во рту пересохло, я с трудом сдерживался, чтобы не ринуться в библиотеку и не обличить обманщика. Но я сознавал, что всякий раз, когда Валентайн покидает свое место — а за последующие девяносто минут это случалось еще восемь раз, — он добавляет новое отягчающее свидетельство и обличает себя самого.