Зухра Сидикова - Актриса

Подошел к окну, открыл форточку. Пахнуло вкусным морозным духом.

Аркадий Петрович втянул этот свежий холодный воздух.

Да, – подумалось ему, – в Бразилии или на Бали такого воздуха не будет. И снега не будет… И почему-то вдруг взгрустнулось, словно печальная мелодия тоненько зазвучала где-то рядом…

Внизу на площадке перед домом дети лепили снежную бабу. Мальчик лет пяти в клетчатом пальтишке катил огромный снеговой шар, то и дело падая в сугробы. Девочка постарше со смехом поднимала его, ставила на ножки, стряхивала снег.

Прусакову вспомнилось, как в детстве он вот так же играл на этой площадке. Он отвернулся от окна. На экране загорелая девушка входила в набегающую волну, белозубо улыбалась.

Прусаков подошел к серванту, достал красную толстую папку.

Издательства всё время отказы присылают. А вот если у него появятся деньги, он сможет, наконец, издать сборник своих стихов.

– Ресниц твоих задумчивые стрелы меня сразили просто наповал… – торжественно продекламировал он. Вдруг как-то скучно засосало под ложечкой.

«Нет, – уныло подумал он, – баловство всё это. Таким как они, – он взглянул на полку с толстыми томами классиков, – всё равно не стану, даже за большие деньги…»

– Ну и ладно, – он засунул папку подальше в сервант, – можно и без этого. Можно просто ничего не делать. Цветы разводить или лошадей, или, к примеру, кроликов.

А как же школа? – вдруг подумалось грустно. – Как же его ученики: седьмой «а», восьмой «б», десятый «г»… И даже эти несносные девчонки из старших классов? На прошлом уроке он читал им Пастернака: «и падали два башмачка со стуком на пол, и воск слезами с ночника на платье капал…». Они вдруг все разом притихли, заслушались, глаза заблестели.

Как же он без всего этого?

И почему он должен что -то доказывать? И кому? Оле? Она свой выбор сделала уже давно. Себе? Про себя он и так всё знает.

Алёне Ивановне? Но ведь он и без того догадывается, почему она допекает его своими замечаниями. И почему в те моменты, когда считает, что никто её не видит, смотрит на него такими глазами…

И вообще, зачем ему дом у чёрта на куличках, бушующий океан, какие– то там анфилады и целый мир у ног?

Разве сможет он жить без своего двора, без своего города?

И в банк он не пойдет, и в бутик за дубленкой не пойдет, и в ресторан тоже… Воровство оно и есть воровство. Для чего на каждом уроке он рассказывает детям о справедливости и долге, если сам пойдёт грабить?

– Эх ты! – укоризненно сказал он шапке, покоившейся на диване, словно черная кошка, свернувшаяся в клубок. – Соблазн от тебя один, провокация…

Брезгливо, двумя пальцами он взял шапку, отнес в прихожую и, преодолевая желание ещё раз – последний – примерить её, бросил в старый выцветший пакет.

– Отнесу завтра обратно тёте Вале.

Потом он постоял перед зеркалом, пригладил взъерошенные волосы, улыбнулся ободряюще загрустившему отражению. Вернулся на диван, уютно скрипнувший под тяжестью его тела.

Загорелая девушка на экране лежала на жёлтом песке. Песчинки прилипли к влажному плечу, в черных волосах заманчиво белел крупный неведомый цветок.

«Ну и ладно…» – подумал Аркадий Петрович, засыпая. Он проспал до самого вечера, и ему снилось, что он стоит на террасе своего громадного дома, носки его новых английских туфель лижет пенная океанская волна, а рядом в гамаке качается Алёна Ивановна с белым цветком за ухом и кокетливо грозит ему пальцем.

На следующий день он пришёл в школу в осенней куртке и синем берете, и первым делом отправился к тёте Вале.

Вместо тёти Вали в подсобке возилась незнакомая тучная молодуха.

– А где тётя Валя? – спросил Прусаков.

– На больничном она, – сказала молодуха, сильно окая. – Пока я за неё. Временно.

– А что с ней? Давление? – искренне поинтересовался Прусаков.

– Может, и давление. Говорит, голоса слышать стала. А вы чего хотели -то?

– Да вот шапку я у неё одалживал. Куда её теперь? – почему-то волнуясь, спросил Аркадий Петрович.

– Куда? Да кто ж её знает? Ну, вот сюда повесьте, что ли… здесь всякий хлам хранится… – сказала молодуха, открывая узкий, выкрашенный коричневой краской, старый шкаф, в котором стояли швабра со сломанной ручкой, ведро с отбитой эмалью, развалившаяся стремянка.

Прусаков помедлил немного и, в последний раз взглянув на тёмный, в катышках, комок, повесил шапку на гвоздик, вбитый в боковую поверхность шкафа. Потом плотно прикрыл скрипнувшую дверцу и, не торопясь, пошёл в свой кабинет.