Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

Грегору было страшно. Товарищ из Рерика так пока и не появился. Или он ненадежен, или что-то случилось. Грегор всегда испытывал чувство страха, когда находился на месте нелегальной встречи. Всегда наступал такой момент, когда ему больше всего хотелось оттуда убежать.

Он подошел к средокрестию. Дам ему еще пять минут, подумал он, потом уйду. Он поймал себя на мысли, что было бы лучше всего, если бы связной вообще не пришел. Тогда мое последнее задание было бы уже позади. Хватит, сказал он себе, баста. Я больше не играю. Это была его самая счастливая и правильная мысль: я выхожу из игры. При этом он не испытывал угрызений совести. Я достаточно сделал для партии, подумал он. Я взвалил на себя это последнее задание как последнюю попытку испытать себя. Путешествие окончено. Я могу уходить. Я ухожу, конечно, потому, что я боюсь, беспощадно сказал он себе. Но я ухожу и потому, что хочу жить по-другому. Я не хочу бояться, выполняя задания, в которые я… Он не добавил: больше не верю. Он подумал: если вообще еще существуют задания, то задания партии единственные, в которые еще стоит верить. Ну а что, если бы мир существовал вообще без заданий? Невероятная догадка захватила его: можно ведь жить без заданий?

С потолка южного поперечного нефа, через который Грегор вошел, свисала модель корабля, большого, выкрашенного в коричневый и белый цвета трехмачтового парусного судна. Грегор рассматривал его, опершись на одну из колонн средокрестия. Грегор плохо разбирался в кораблях, но представил себе, что на этом судне мог приплыть сюда шведский король. Темное и нагруженное мечтами судно висело под белым, в сумерках становившимся все более серым сводом, паруса его были убраны, но Грегору казалось, что оно стоит в гавани Рерика и ждет именно его, чтобы сразу, как только он поднимется на борт, распустить паруса, эти полотнища свободы, до того пункта, где его мачты, гудящие от наполненных ветром парусов, уже станут выше, чем башни Рерика, маленькие, крошечные и наконец исчезающие, тонущие в дали рабства башни Рерика.

Товарищ-связной все еще не появлялся. Если он не придет, это означает, что членов партии на Рерике больше нет. Тогда Рерик будет для партии лишь сданным и забытым фортом, погрузившимся в грозное молчание своих площадей и башен. Можно ли было отсюда бежать? Была ли эта мертвая точка тем местом, в котором можно было изменить свою жизнь? Грегор вдруг почувствовал горячее желание, чтобы этот человек из Рерика все же пришел. Даже в мертвой точке должен быть хоть кто-то живой, кто поможет. Но он не захочет помочь. Грегору придется действовать очень осторожно. Партия на Рерике не даст просто так дезертировать инструктору Центрального комитета. И тут он вдруг заметил сидящую фигурку. Маленькая, расположенная на низком металлическом постаменте, у подножья колонны, находящейся наискосок от него, она была вырезана из дерева, не очень светлого и не очень темного, просто коричневого. Грегор подошел поближе. Это была фигурка молодого человека, читающего книгу, лежащую у него на коленях. У молодого человека было длинное монашеское одеяние, нет, одеяние еще более простое, чем у монаха: что-то вроде длинного халата, из-под которого выглядывали, босые ноги. Его руки были опущены. И гладкие волосы также свисали, по обе стороны лба, прикрывая уши и виски. Его брови упирались в переносицу, прямой нос отбрасывал глубокую тень на правую половину лица. Его рот был не большим и не маленьким, а именно таким, как надо, и был прикрыт без всякого напряжения. Глаза на первый взгляд казались закрытыми, но это было не так, молодой человек не спал, просто у него была привычка, читая, почти совсем опускать верхние веки. Щелки, оставляемые его опущенными верхними веками, были красиво изогнуты, две щедро обозначенные, серьезные кривые, а уголки глаз так незаметно прищурены, что в них словно таилась усмешка. Его лицо представляло собой почти безупречный овал, и подбородок, изящный, но не слабый, а спокойный, надежно поддерживал рот. Тело же под халатом выглядело, скорее, худым, худым и хилым, все дело было, видимо, в том, что это хилое тело не должно было мешать юноше наслаждаться чтением.

Да ведь это мы, подумал Грегор. Он наклонился к молодому человеку, который, будучи не более полуметра ростом, сидел на низкой подставке, и заглянул ему в лицо. Вот точно так же мы сидели в Ленинской академии и точно так же читали, читали. Возможно, при этом мы опирались на локти, возможно, курили папиросы — хотя это не поощрялось, — возможно, мы иногда отрывали глаза от книги, но мы не видели даже колоколов Ивана Великого за окном, так мы были погружены в чтение. Он — это мы. Сколько ему лет? Столько же, сколько было нам, когда мы так же читали. Восемнадцать, не больше восемнадцати. Грегор наклонился еще ниже, чтобы повнимательнее разглядеть лицо юноши. У него наше лицо, подумал он, лицо нашей юности, лицо юношей, которые в этой жизни сделали выбор: читать тексты, которые казались им очень важными. Но вдруг он заметил, что молодой человек совершенно другой. Он вовсе не был погружен в чтение. Он вовсе не предавался своему занятию. Что же он, собственно, делал? Он просто читал. Он читал внимательно. Он ничего не пропускал. Он читал сосредоточенно. Но он читал критически. Он выглядел как человек, который в любой миг совершенно точно знает, что именно он читает. Его руки были опущены, но, казалось, он готов в любой момент поднести палец к тексту и показать: это не так. В это я не верю. Он другой, снова подумал Грегор, он совсем другой. Он легче, чем были мы, он больше похож на птицу. Он выглядит как человек, который в любой момент может захлопнуть книгу и встать, чтобы заняться чем-то иным.