Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

Нет более блестящего анализа, чем марксистский. Нет более убогого действия, чем марксистское. Даже в самый момент свершения оно косится само на себя — правильно ли, соответствует ли законам, выдвинутым марксизмом. Поскольку коммунистическая партия никогда не совершала действий в порыве, в хмельном зачатии истории, спонтанно, затопляя все плотины, она, соответственно, выбирала другой путь: она фиксировала свое сознание на бюрократии и терроре, она трансформировала его в холодную мечту о власти.

В ночной час 7 марта 1933 года на Кауфингерштрассе в Мюнхене, под вой боевых песнопений штурмовиков, мы угрюмо осознали гибель партии, к которой присоединились, потому что считали ее спонтанной, свободной, живой и революционной. Мы еще не подозревали, что партия, которая позднее восстанет из пепла собственного пожарища, станет совсем другой: обладающей змеиным взглядом противника, но все еще лишенной его свободы выбора. (И мы не могли предвидеть, что и враг понес поражение, когда ограничил свободу; не нашу, это его нe погубило, а свою собственную свободу, которую он свел к свободе «арийца» и связал с биологическими законами.)

Я пожал руку Йиру и пошел домой. Больше мы никогда не виделись. Я проспал несколько часов и мгновенно проснулся, когда около шести утра позвонили и стали барабанить в дверь полицейские. Пока я шел открывать, мать бросила в печь списки Союза молодежи. У меня ничего не нашли. Чиновники конфисковали часть моих книг. Увидев мой маленький белый шкаф с книгами, инспектор покачал головой и сказал:

— И как только образованный человек может быть коммунистом!

Я считал, что должен что-то ответить, и начал уже свои объяснения. И тогда этот человек, бывший многие годы должностным лицом Республики, а вовсе не только что поставленным на это место национал-социалистом, сказал:

— Заткнитесь, не то я вам врежу!

Зажатый между ним и полицейским в форме, я двинулся в сумраке наступающего утра по Леонродштрассе к полицейскому участку. Я никого не виню. Я сам был организационным руководителем коммунистической молодежи. Но у меня не было ни одного адреса явочной квартиры, где я мог бы спрятаться. Хоть как-то извинить себя я могу лишь собственной молодостью. Никто из нас, молодых, не думал о границе. Мы никогда не бывали за рубежом. Мысль о побеге за границу, как абсурдно это сегодня ни звучит, ни на миг не возникала у нас. Словно зайцы, ринулись мы в самый капкан облавы.

Жалкие четверть года моего заключения — ничто по сравнению с двенадцатью годами, которые провели за лагерной решеткой многие из моих товарищей. Уже в мае 1933 года меня выпустили из концлагеря Дахау, потому что моя мать, вооружившись документами отца, осаждала гестапо и добилась указа о моем помиловании, в память о его верном служении делу национализма. Спустя полгода, когда меня арестовали вновь, достойная восхищения решительность моей матери — она одарена неотразимостью австриячки, выросшей еще при старой монархии, — спасла мне жизнь. В сентябре 1933 года раскрыли тайную коммунистическую типографию, в работе которой я вообще не участвовал; но я попал в список тех, на кого готовилась облава. Моя подпольная деятельность ограничивалась тем, чтобы принимать курьеров, направляемых в Мюнхен Центральным комитетом, и отводить их по тайному адресу, который очень осторожно, через посредников, был мне передан.

Когда в часы, последовавшие за моим вторым арестом, я лежал на деревянном топчане в большой, переполненной и вонючей камере мюнхенского полицейского управления, меня охватил страх, который при предыдущем заключении, в лагере, так и не добрался до меня. Рядом в камере находилось человек двадцать-тридцать, они были молчаливы, некоторых из них доставили из Дахау, чтобы допросить. Они не говорили о лагере, и я спросил, как там теперь. В ответ один из них спросил меня: «Ты снова туда собрался?», и когда я кивнул, он сказал: «Ну готовься, кое-что увидишь!» Я замкнулся, не хотел больше ни с кем разговаривать. В страхе лежал я, молясь, на топчане.

Я вспоминал дни, проведенные в Дахау, представлял себе длинные светлые цементные бараки, в которые иногда, после поверки, входил эсэсовец Вальдбауэр, чтобы забрать наши письма, которые он тайно переправлял на волю. Он считал, что все как-нибудь обойдется. Рослый, ширококостый, твердый, как железо, Вилли Франц, знаменитый альпинист, который потом повесился, всегда так плохо играл в шахматы, что я легко выигрывал. Мы всегда раскладывали доску на пеньке перед бараком. Однажды утром нам сбрили волосы. Это был аргумент в пользу пессимистов, которые утверждали, что мы пробудем в лагере долго. Одного молодого партийца, еврея, обкорнали не полностью, а выбрили от лба к затылку три полосы в его густых черных волосах. Глядя на бритые головы, мы дразнили друг друга. Мы все еще по-настоящему не поняли ситуацию.