Мирко Благович - Запрограммированная планета (СИ)

– Не понял? – удивлённо протянул я. – А это что такое? Цифры какие-то непонятные. – Я перелистал ещё несколько страниц. – Натали, что это? Двойки, единицы, тройки. Ничего себе остатки! Да мы, оказывается, тут все миллионеры, с остатками-то такими! А ну-ка, посмотрим тетрадь Ярославы. Сверим.

Я открыл Славкину тетрадь и нашёл аналогичные наименования.

– О! И тут единицы-тройки. А написаны они уже другой ручкой. Да и почерк не Славушкин. Ничего не понимаю! Смотри-ка. Было двадцать две бутылки водки, стало двести двадцать две. Десять ящиков водяры подняли на ровном месте! Да у нас тут, оказывается, целый гипермаркет! А мы со Славуней и Олюшкой ни сном ни духом. Нужно пояснить. Пренепременнейше ждём пояснений, дамочка! Народ в нетерпении.

Пора было заканчивать спектакль. И вообще, что всё я, да я говорю. Пускай звезда нашего коллектива выступит.

– Давай, Наташа, – поторопил я. – Давай, дорогая. Признавайся. Легче станет, обещаю. На душе просветлеет… может быть. Совесть успокоится. Если вообще она у тебя есть, совесть эта. Рассказывай. Просто говори как есть. Давай! Твоё появление в нашем магазине я правильно понял? Использовала нас, да? Как подсобный инструмент? Как влажную салфетку? Вытерла грязные руки, и в расход? Вытянула наличку, хлопнула дверью, послала куда подальше и отправилась разорять очередную точку, да? Не мы первые, не мы последние?

Я передал тетрадь с Наташиной ревизией окаменевшей Олюшке. Она приняла раритет ватными руками. Движения её были механичны и заторможены. Переживали мы страшно, чего скрывать! Переживали, и вместе с тем понимали, что мерзко пахнущее варево из товарных недостач и человеческой подлости, которое нам заварила эта вертящаяся на стульчике прохвостка, мы будем расхлёбывать не один месяц.

Я поднялся из-за стола и подошёл к Наташе. Медленно опустился перед ней на корточки. Женщина сжалась так, будто ожидала от меня расправы. Напугана она была до смерти! Заглядывая ей в глаза, я тихо вымолвил:

– Давай, Натали. Время пришло. Говори что-нибудь. Мы ждём. Внимательно слушаем. Не доводи до крайностей. Не то плохо тебе будет…

***

Обстановка накалилась до невообразимого предела. Нервы у нас были натянуты так, что, казалось, вот-вот послышится тонкий звон. По-детски пуская слюнявые пузыри, Наташа затеяла новую постановку:

– Ребят! Дор… дор… дорогие мои! Я… я… я-а-а-а не знаю…, – искусно подвывая, пыталась всхлипывать воровка.

Белую как мел Славуню била дрожь. У Олюшки на глаза навернулись слёзы.

– Ребят! Ре…бят! Слав! Оль! Ви… Вит… Нико…лаич… я… я… больше не бу… бу… бу-д-д-ду! Пожалейте! – как-то неискренне заревела вдруг Наташа. – Простите меня! По… жал… уйста! Не тро-о-о-гайте меня! Не тро-о-о-гайте!

Вздохнув, я выпрямился. До боли в скулах сжал зубы. Лишь бы не раскрошились. Дантист для нас нынче роскошь непозволительная. Краем глаза я вдруг заметил, как Олюшка, медленно отдаляясь от шкафа, безмолвно направилась ко мне. Ко мне? Или к Наташе? Неторопливо, плавно, даже как-то неотвратимо, устрашающе, трепеща, Олюшка приближалась к Наталье. Гибкой пантерой обогнула стол. Ещё ближе. Ещё немного. И ещё чуть-чуть. Её руки заметно подрагивали, в глазах – крупные росинки. Словно в замедленной чёрно-белой кинохронике, я видел, как Олюшка тихо приближалась к Наташе и одновременно заворачивала руками бумажный столбик тетрадки. Вот уже в её руке твёрдая тугая трубочка. И ещё один шаг к Наташе. И ещё чуть-чуть… А далее – как в шекспировской драме! Я даже и моргнуть не успел. Резкий замах… рука… мгновение… кисть с тетрадным столбиком… так неожиданно! Хлоп! Удар! Прямо по щеке подлой воровки! Хлопок получился спонтанным, скомканным, каким-то нелепым, отнюдь не болезненным, но громким и выразительным. Крик души, горечь, отчаяние, злость – тяжело сказать, чего в этом рывке было больше. Распахнув в ужасе глаза, Наташа дёрнулась в сторону. Сжавшись, она в потрясении закрылась руками. Олюшка над ней! Ещё один замах! Молча. И ещё один хлопок! Снова молча. Удар! Хлёстко, жадно, гневно и… робко? Третий взмах. Нет. Третьей тетрадной пощёчины нет. Не хватило злости, сил не хватило моей Олюшке ещё на одну затрещину. Её рука бессильно опустилась. Тетрадь, выскользнув из онемевшей ладошки, с шуршанием упала на пол.

Олюшка всхлипнула и… из её глаз градом плеснули слёзы! Она хотела что-то вымолвить – и не смогла. Вновь попыталась – и вновь не смогла! Голос её зазвенел на полуслове и вдруг осип. Лицо омыла страшная бледность. Я оцепенел. Застыл болван болваном! Онемевшая Славуня – рядом. Олюшку же трусило, словно в лихорадке. Я встрепенулся, подбежал к ней, попытался взять её за плечи, успокоить. Вырывается! Хочу обнять – плачет и вырывается! Господи, что же это такое? Безумие! Сумасшествие!