Ксения Спынь - Дальний свет

И ворошилось, не знало покоя.

Что же.

Это пришло не сразу, незаметно поначалу. Будто бы постоянная лёгкая недостача — чего-то неявного, за чем не протянешь руку по первому желанию. Слегка похоже на зуд в пальцах от невозможности открыть отсутствующий ноутбук, но интернетовая ломка прошла, не начавшись, он сам не ожидал. Это же, странное, стало иногда прорываться коротко и резко, будто окатывало волной и вытягивало воздух, предназначенный для следующего вдоха.

То вспоминались книги с полки в ринордийской квартире, читанные им в детстве или на первых курсах (Феликс уже много лет не читал для себя, разве что пролистывал урывками самые любимые места). И казалось — непременно, обязательно перечитать теперь от корки до корки, будь они только в доступе.

То вдруг хотелось миндального печенья — того, особенного, что бывало иногда в университетской кафешке, в небольших квадратных коробках, со странноватым, немного техническим привкусом, словно что-то получилось не так по ходу производства. И как хотелось — будто подохнешь, если не получишь его вот прям сейчас.

В одной из книг, кстати (думать о печенье было бы уж совсем мелочно), говорилось, что у Ринордийска есть двойники среди людей, как будто бы его младшие братья и сёстры. С городом их связывают особые узы, какое-то внутреннее родство: они радуются и живут вместе с ним, и если городу плохо, плохо и им тоже. В отрыве же от него они просто гибнут.

Феликс никогда не задумывался всерьёз, так это или нет — хотя роль маленького ринордийского двойника ему всегда льстила. Но это, конечно, только сказки.

Да, это ведь там же, где Ринордийск представал прекрасной девушкой с колдовским фонариком — в повести-фантасмагории автора по фамилии Стель. Фонарик светился разными цветами, и с каждой переменой фигурки на его гранях складывались то в одну, то в другую историю. Фиолетовый — про чудо и праздник жизни, красный — про опасности и борьбу, белый… Впрочем, там было много цветов.

«Есть в Ринордийске маленькие улочки, свернув в которые подумаешь, что не иначе, попал в другое время. Позади разгуливает нарядная толпа, и над столиками кафе проносится летний ветерок — здесь же молчание веков и затаившаяся, никому не подвластная тайна».

Это уже Корлетов, «На улицах и площадях». Книга воспоминаний.

«Лишь с минуту постой здесь, вдохни эту пыль — дух времён, что никогда не исчезает — а потом возвращайся обратно: к людям, к блестящим на солнце тротуарам, где на каждом углу торгуют цветами…»

У него тогда для бутоньерки был… красный тюльпан, да? Это ведь был тюльпан.

О Господи, нет, хватит. Хватит, или он рехнётся к чёртовой матери.

Лучше уж, если о книгах, думать о «Бунефицио» — об этом смелом и несгибаемом революционере, которого даже смерть не остановила…

Ладно, не надо, пожалуй, и этого. Где Бунефицио, и где он сам. (Любитель миндального печенья).

Мимо Китти всё это, похоже, проходило, не затронув. Всё время, если только не была в вылазке или не варила на примусе подобие супа из тушёнки и овощных консервов, она сидела над распечатками, полностью погружённая в записи. Будто в них была скрыта ей одной ведомая цель — единственная и самая главная.

— Какие планы? — спросил Феликс. — Что будем теперь делать?

— Пока ждать. Неделю или две. Пока всё успокоится.

— А потом?

— Там посмотрим.

И она продолжала молча всматриваться в буквы и цифры, изредка делая рядом мелкие пометки карандашом.

Она-то прождёт, понимал Феликс. Что-то странное было в голове у этого человека, и это что-то позволило бы ему ждать до бесконечности. Будто чёрные нездешние крылья осеняли её, закрывая от мёртвого города, холода в помещении, мерзкой на вкус еды и полного отсутствия смысла во всём, что они делали.

Он спустился вниз, чтоб поискать человека, назвавшего себя Яковом Бобровым («потомком того самого Боброва»). Хотелось говорить, слышать человеческую речь, хотелось знать, что к тебе обращаются — с почтением или презирая, уже не так важно. Но каждый мог быть врагом здесь, да, пожалуй, и во всём мире — разве что проскочи по клеточкам между теми и другими и надейся до конца, что никто вас не выдаст и на этот раз повезёт.

На этот везло: они сами мельком скользили взглядами и не успевали его заметить. Тот же, кого искал Феликс, помещался за огромным и неровным столом, заставленным разной тарой. Феликс опознал его преимущественно по всклокоченным рыжим вихрам. Но и Бобров, что странно, узнал его.