Ивайло Петров - Облава на волков

Так он сказал Николину одиннадцать лет назад, когда только что появился в поместье, а тот проходил мимо сарая, где стояла молотилка.

— Пожалуйста, очень просить твой рука здесь!

Николин понял скорее его жесты, чем слова, и взялся за винт, на который тот указывал. Малай до локтя запустил руку в утробу трактора, закрепил там какую-то деталь и сказал: «Мерси, юнош, уже свободный». Николин впервые видел трактор и разинул рот от удивления, когда при одном повороте какого-то ничтожного ключа огромная машина начала тарахтеть и трястись, части ее задвигались и завертелись, как живые, а помещение заполнил оглушительный треск и пахнущее перегорелым маслом тепло. Машинист вынул из верхнего кармана грязной робы большие серебряные часы, посмотрел на них и снова опустил в карман. Пока он работал, он ни разу не взглянул на паренька и вышел из сарая, не сказав ему ни слова. Николин поглазел еще немного на трактор и тоже вышел, а венгр в это время уже входил во двор пристройки, где жили они с женой. Собственно, это была не пристройка, а отдельный домик из двух комнат и кухни, с застекленной терраской. В свое время старый Деветаков целый год продержал новую молотилку в сарае, поскольку во всей округе не нашлось человека, который умел бы ее обслуживать. И когда он случайно встретил в поезде нужного человека, то предложил ему такие условия, что венгр тут же их принял и начал работать в поместье. С ним приехали жена и двое детей, мальчик Ференц и девочка Жужа. Когда они кончили в селе начальную школу, их отправили учиться в город.

Пройдя вдоль ограды, отделявшей дом, Николин снова увидел венгра — тот нес на руках, как носят ребенка, свою жену. Николин уже знал от стряпухи тетки Райны, что госпожа Клара парализована, но его удивило, какая она хрупкая и нежная — точно девочка, и какие у нее большие голубые глаза. С тех пор, проходя мимо их домика, он часто видел, как Малай выносит ее на руках — он проделывал это три раза в день — и как, смотря по погоде, сажает ее или в маленькую беседку, или в сад на траву. И каждый раз его поражала та нежность, с которой механик, успевший за минуту переодеться в чистое, нес жену на руках, точно маленькую девочку, а эта девочка, подобная слабенькому ростку, который извлекает живительные соки из воздуха, двумя руками обнимала его за шею и что-то говорила ему на их языке тоненьким и звонким детским голоском. Раз или два в месяц Малай приносил ее поиграть на рояле, и если Деветаков бывал дома, они с госпожой Кларой разговаривали по-французски. Малай ставил на пюпитр ноты, присаживался, скрестив руки, к краю стола и с улыбкой смотрел на жену, а когда она на круглом вертящемся табурете поворачивалась к роялю и начинала играть, его суровое непроницаемое лицо с горбатым носом, похожим на клюв хищной птицы, вдруг озарялось каким-то внутренним светом и обретало странное выражение, веселое и в то же время грустное, задумчивое и нежное, холодные глаза излучали мягкое лучезарное сияние, а под темными веками блестели крупные прозрачные слезы. Звуки вылетали из-под тонких белых пальцев госпожи Клары, точно невидимые птицы, кружили в воздухе, своими пушистыми крыльями касались потолка, ныряли вниз, задевая за печку, за стены, за все предметы, догоняли друг друга, играли как весенняя стая, пока не заполняли комнату до предела. Мало-помалу они начинали казаться Николину живыми разноцветными пятнами, которые плавно и звучно носятся в воздухе, сливаются, поют или плачут грустными, стонущими голосами, завиваются вихрем и словно бы растворяются в пространстве, но нет, не растворяются — входят в него самого, заполняют его душу, и он дрожит от нетерпения, ликует или же испытывает непонятную сладостную печаль.

Сейчас Николин не смел войти в дом Малая, потому что знал — госпожа Клара лежит в постели или сидит на стуле, разговаривает с мужем своим чирикающим голоском и улыбается. Она всегда улыбалась игриво и весело, как молоденькая девушка, когда разговаривала с Деветаковым, когда муж нес ее на руках или когда в хорошую погоду сидела во дворе или в саду на мягкой траве, а глаза у нее были такие голубые и так сияли, что Николину казалось, будто у нее вместо лица одна сияющая улыбка. Тусклый свет за занавеской погас, тьма вокруг посветлела, зловещие тени снова поползли со всех сторон, и Николин снова бросился бежать, втягивая голову в плечи и стараясь увернуться от теней. Убегая от них, он вдруг почувствовал теплый, отдающий кислецой запах конюшни, которым на него дохнуло точно лаской. Он вспомнил, что в этот вечер не задавал корма лошадям, и вошел к ним. Положил в ясли сена, улегся между двумя лошадьми и провел так всю ночь, согретый и успокоенный их присутствием. И всю ночь перед глазами его стоял Деветаков — то такой, каким он его видел на галерее, с желтым лицом, закрытыми глазами и синими веками, то такой, каким он увидел его впервые, одиннадцать лет назад, — с непокрытой головой, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Оба эти образа временами появлялись вместе, и Николину стоило большого труда изгонять из своего воображения покойника и оставлять только живого Деветакова, когда же это ему удавалось, он чувствовал, как на плечо ему ложится его мягкая, белая и теплая рука…