Ивайло Петров - Облава на волков

После ужина тетка Груда послала его проведать корову. Он вошел в хлев, поднял над головой фонарь и увидел, что корова с раздувшимся брюхом лежит на боку, запрокинув голову. Он повесил фонарь на балку и, когда подошел к корове ближе, разглядел, что она мокра от пота и из нее торчат передние ножки теленка. Он знал, что вслед за передними ножками должна появиться голова, опустился на колени и стал медленно тянуть ножки к себе. Когда показались коленные чашечки, он понял, что это задние ножки, и испугался. Роды были неправильные, теленок мог родиться мертвым, да и корова могла помереть. «Что ж мне теперь делать?» — подумал он, но позвать тетку Груду или кого из соседей не догадался. Так прошла ночь.

Теленок родился на рассвете, живой и здоровый, весь розово-красный, только на лбу белое пятно. Корова тотчас поднялась на ноги и стала его вылизывать. Вымотанный напряжением и усталостью, Калчо присел отдохнуть на охапку соломы и заснул. И ему приснилось, что он сидит на верхнем настиле своей вышки на винограднике, на верхушку одевшейся в листву черешни села белая птичка и запела, но вместо песни простор огласил звон колокольчиков. Как всегда, он и теперь удивился, обнаружив, что это не птичка поет, а листья дерева, подрагивая от ветра, касаются друг друга и звенят, как колокольчики, а все вокруг замерло в блаженном и радостном покое…

Мы увиделись с Калчо Соленым осенью сорок седьмого года, когда я, отслужив в армии, вернулся в село. Кампания по организации ТКЗХ была в то время в разгаре. Как и большинство молодых людей, меня включили в группу агитаторов. Секретарь партбюро Стоян Кралев поручил мне вести агитацию среди родных, близких и соседей, и я начал с Калчо Соленого. Перескочив через плетень, я подошел к тетке Груде, склонившейся над грядкой.

— Хозяин мой заговорил! — было первое, что она сказала мне, поздоровавшись.

Я уже знал об этом, но сделал вид, что слышу новость впервые, чтобы доставить ей удовольствие еще раз повторить свой рассказ. Она дергала порей, складывая кучками толстые хрупкие стебли, и я взялся ей помогать. И она рассказала мне, как однажды ночью послала Калчо проведать корову: «Зажег он фонарь, пошел и запропал. Я ждала, ждала да и заснула. Просыпаюсь, рассвело уже, а его нет. Я вспомнила, что ночью в хлев его послала, бегу туда, открываю дверь, и что же я вижу? Лежит он навзничь на соломе, руки раскинул, будто неживой. Я чуть ума не решилась. Калчо, кричу, Калчо, а ближе и подойти боюсь, но тут он дернулся, встал, открыл глаза и говорит: «Теленок родился!» И с той поры разговаривает. Вон он на крыше кошары, черепицу перебирает…»

Он сам уже увидел меня и спустился по лестнице, чтобы со мной поздороваться. Передо мной стоял совсем другой человек, и не потому, что я впервые видел его в штатской одежде. В выражении его лица, загорелого и состарившегося, в глазах, в походке ощущалась разительная перемена, словно вместе с военной формой он сбросил с себя и ту непригодность к жизни, из-за которой провел многие годы вдали от людей, в одиночестве и созерцании, а теперь жил трудом и хозяйственными заботами, как и все односельчане. Он обтер о штаны руки, запачканные красной черепичной пылью, мы поздоровались и заговорили о том, что с кем случилось за те четыре-пять лет, что мы не виделись.

— Дай, думаю, переберу черепицу на крыше, а то как дождь пройдет, овцы лежат на мокрой земле, вся шкура в грязи.

— Так ведь овцам зимовать-то уж в общей кошаре?

Я сказал это как бы между прочим, шутя, чтобы с чего-то начать свою агитацию. Он окинул меня таким же взглядом, каким окидывали меня в дальнейшем все те, кого я уговаривал вступить в новое хозяйство, — в этом взгляде было и удивление, и упрек, и насмешка, и снисхождение к человеку, которому море по колено. Да и не только взглядами говорили они мне, а и словами: у тебя земли нет, да и была бы, не она б тебя кормила, вот тебе чужой земли и не жалко. И Калчо Соленый позже скажет мне это, но теперь он не подозревал, что я пришел его агитировать, и все-таки не остался в долгу.

— На текезе намекаешь? И не говори, полгода уже за мной ходят. Нос из дому высунешь, тут же пристанут, как банный лист, и давай: пиши, мол, заявление в кооператив да пиши, там тебе самое место. Кооператив-то добровольный, говорю, что вы за мной ходите, на меня давите. Я вовсе и не против, говорю, устраивайте себе, что вы там надумали, а мы посмотрим, как дело пойдет. Хорошо пойдет, и мы вступим. Какой дурак против своей выгоды попрет? Они решили кооператив устроить, а людей не хватает. Восемьдесят человек коммунистов набрали, да и те не хотят, разбежались уже. Инструктируя меня, как проводить агитацию, Стоян Кралев сказал мне, что Калчо Соленый «записался в оппозицию», и велел непременно выяснить, сам ли он решил это сделать или кто-то его подбил, и если подбил, то кто. Стоян Кралев руководствовался не пустым любопытством, он хотел узнать, кто и как сумел превратить этого нелюдимого и малодушного мужичонку, который о политике и слыхом не слыхал, в нашего политического противника.