Игорь Губерман - Вечерний звон

Как молот, был безжалостен Ильич,
безжалостна, как серп, его эпоха;
его разбил кошмарный паралич,
а ты – мудрец, ебун и выпивоха.

Он тоже, как и ты, талантлив был,
однако же вы разны чрезвычайно:
он – много миллионов погубил,
а ты – немногих вылечил случайно.

Психованность весьма разнообразна,
общаться с сумасшедшими опасно,
душевная поломка так заразна,
что тронулся и ты – но как прекрасно!

Свихнувшись, не жалеешь ты об этом,
душой о человечестве скорбя,
и каждый, кто пришел к тебе с приветом,
излечится приветом от тебя.

Еще не все в России хорошо,
еще от ваших жизней длится эхо,
того – клянут, что некогда пришел,
тебя – благословляют, что уехал.

Перо мое от радости дрожит,
и ты меня, конечно понимаешь:
он, всеми проклинаемый, лежит,
а ты, любимый нами, – выпиваешь.

Сейчас вокруг тебя клубится пир,
и ты обязан помнить непременно,
что в этот день родился и Шекспир,
а ты к Вильяму ближе несравненно.

ОДА НА 60-ЛЕТИЕ АРКАДИЯ ГОРЕНШТЕЙНА

Готов на все я правды ради,
варю на правде свой бульон;
однажды жил хирург Аркадий,
любил кромсать и резать он.

Людей он резал самых разных,
но малышей – предпочитал,
и в этих играх безобразных
он жил, работал и мечтал.

Мечтал о воздухе он свежем,
хотел в Израиль много лет,
поскольку мы младенцев режем -
едва появятся на свет.

Не всех! Аркадий жил в Херсоне,
и словом «хер» я все сказал:
он резал Хайма, но у Сони
он ничего не отрезал.

Потом он в Питер жить уехал,
лечил у пьяных стыд и срам,
его работы плод и эхо -
у тех – обрез, у этих – шрам.

Разрезав, надо приглядеться,
чтоб ясно было, что лечить,
а он умел яйцо от сердца
легко на ощупь отличить.

Жена его звалась Татьяна,
писала краской на холстах,
и без единого изъяна
была она во всех местах.

Он резал всех, как красный конник,
ища ножом к болезни дверь,
но был аидолопоклонник,
и вот – в Израиле теперь.

И тут Аркадий не скучает,
он на архангела похож
и Божью благость излучает,
когда младенец есть и нож.

Не только режа, но и клея,
Аркадий грамотен и лих,
и плачут бабы, сожалея,
что резать нечего у них.

Он за людей переживает,
живя с больными очень дружно,
и многим даже пришивает,
поскольку многим это нужно.

Ему сегодня шестьдесят,
и пациентам лет немало,
труды Аркадия висят
у них, у бедных, как попало.

А сам Аркадии – о-го-го,
и, забежав домой однажды,
он сотворил из ничего
себе детей, что было дважды.

Прибоем в отпуске ласкаем,
любил поесть, но голодал:
женой по выставкам таскаем,
он у холстов с едой – рыдал.

Живи, Аркадий, много лет,
пою хвалу твоим рукам
и завещаю свой скелет -
уже твоим ученикам.

ТРАКТАТ НА 80-ЛЕТИЕ
Лидии Либединской

Чтоб так арабов не любить,
графиней русской надо быть!

Когда бы наша теща Лидия,
по женской щедрости своей,
была любовницей Овидия, -
он был бы римский, но еврей.
Когда б она во время оно,
танцуя лучший в мире танец,
взяла в постель Наполеона -
евреем был бы корсиканец.
В те легкомысленные дни
она любила развлечения,
евреи были все они,
почти не зная исключения.
К ней вечно в дом текли друзья,
весьма талантливые лица,
и было попросту нельзя
в их пятом пункте усомниться.
У дочек в ходе лет житейских
когда любовь заколосилась,
то на зятьев она еврейских
без колебаний согласилась.
Когда порой у дочерей
в мужьях замена приключалась,
она ничуть не огорчалась -
ведь новый тоже был еврей!
Пишу трактат я, а не оду,
и сделать вывод надлежит,
что теща к нашему народу
уже давно принадлежит.
Галдит вокруг потомков роща,
и во главе любого пьянства
всегда сидит хмельная теща -
удача русского дворянства.