Альберто Моравиа - Чочара

— Твои сыновья дезертиры. Знаешь, что в декрете про дезертиров сказано? Если их поймаем, мы должны будем их расстрелять. Таков закон.

А она им спокойным голосом отвечает:

— И правильно: дезертиров надо расстреливать… негодяи эдакие… всех перестрелять надо. Но мои сыновья не дезертиры.

— А кто ж они, если не дезертиры?

— Они солдаты. Сражаются за Муссолини, чтоб ему Бог послал сто лет жизни.

— Небось на черном рынке сражаются, а?

— Хочешь еще вина?

Словом, когда Кончетта не знала, что отвечать, она сразу предлагала им вина, и они, пришедшие главным образом ради выпивки, не отказывались и пили.

А я с дочкой сидела в сторонке, на ступеньках. Обезьянка пил, а с Розетты глаз не сводил и рассматривал ее не как полицейский, который думает, что, может, у кого-нибудь бумаги не в порядке, а разглядывал ее ноги и грудь, как мужчина, у которого кровь закипела при виде красивой женщины. Наконец он спросил у Кончетты:

— А кто эти двое?

Я сама за Кончетту ответила второпях, потому что не хотела, чтобы фашисты узнали, что мы из Рима:

— Из Валлекорса мы, двоюродные сестры Кончетты.

А та сразу же в восторге подхватила:

— Конечно, двоюродные сестры. Чезира — дочка моего дядюшки, теперь они с нами будут. Эх, знаешь — родная кровь не водичка.

Но Обезьянку эти заверения что-то не очень убедили. Видать, он был умней, чем казался.

— Не знал, что у тебя родные в Валлекорсе. Ведь ты мне всегда говорила, что замуж пошла из Минтурно. А эту красавицу как звать?

— Розетта ее звать, — ответила я.

Он опорожнил свой стакан, поднялся и подошел к нам.

— Ты мне нравишься, Розетта. Нам в штабе как раз нужна девушка обед варить, постели убирать. Хочешь, Розетта, с нами пойти?

Говоря это, он протянул руку и взял Розетту за подбородок. Я его тут же по руке хлестнула и говорю:

— Руки подальше держи.

Он как взглянет на меня, вылупив глаза, притворяется, будто удивлен.

— Тебя, — говорит, — какая муха укусила?

— А ты к дочери моей не смей прикасаться!

Тут он, наглец такой, с плеч винтовку снимает и на меня наводит.

— Да ты знаешь, с кем разговариваешь? Руки вверх!

А я, ну совсем спокойно, словно в руках у него не винтовка, а большая ложка, чтобы поленту мешать, отвела немного в сторону ствол и пренебрежительно говорю:

— Руки вверх? Как бы не так! Нашел кого своей винтовкой пугать! Знаешь, на что твоя винтовка годится? Чтоб чужое вино пить да сушеные финики таскать — вот на что она годна. Слепому видно, что ты просто ублюдок, и все тут.

Удивительно, что он сразу успокоился и говорит другому:

— Ты как думаешь? Ведь она, самое меньшее, заслужила расстрел.

Но тот лишь плечами пожал и пробормотал что-то вроде: «Чего ты с бабами связываешься?» Тут Обезьянка опустил винтовку и сказал торжественно:

— На этот раз ты прощена, но знай — ты была на волосок от смерти. «Кто фашистов задевает, свинец в глотку получает».

Эти слова были написаны на стенах в Риме, да и в Фонди, так что бедняга на стене их прочел и выучил. Через минутку он добавил:

— Но мы с тобой договорились, что дочку ты пошлешь к нам в штаб, в Коккуруццо, работать уборщицей.

Я ему ответила:

— О дочери моей позабудь. Шиш с маслом тебе пошлю.

Тогда он обернулся к Кончетте.

— Давай, — говорит, — Кончетта, обмен с тобой устроим: мы перестанем искать твоих сыновей, а они ведь здесь, и если мы их только по-настоящему искать станем, так непременно арестуем. А ты мне за это пришлешь сестричку двоюродную. Что ж, договорились?

Тут эта проклятая Кончетта — она ведь такая, чем ей преступней и заковыристей дело предложишь, тем она довольней, — отвечает ему, подумайте только, с готовностью:

— Ну не сомневайтесь, завтра же утром Розетта будет у вас. Я ее сама приведу, вы не беспокойтесь. Розетта вам будет готовить, убирать, все, что захотите, будет делать. Все ясно, я вам ее завтра утром сама приведу.

На этот раз я из осторожности решила промолчать, хоть кровь во мне закипела. А эти негодяи посидели еще немножко, выпили еще по стаканчику вина, а затем ушли по той же тропинке, по которой пришли, унося с собой фиаску с вином и корзиночку сушеных фиников.

Только они скрылись из виду, я сказала Кончетте:

— Ты, милая, совсем спятила. Покуда я жива, моя дочь фашистам прислуживать не будет.

Я, по правде сказать, не очень-то сильно ее выругала, надеясь в душе, что она согласилась только для вида, лишь бы не возражать фашистам и выпроводить их по-хорошему. Но потом я прямо диву далась, увидев, что вовсе она не смутилась, как мне сначала показалось.