Лутц Зайлер - Крузо

Я выехал на улицу, что вела непосредственно мимо судебно-медицинского института, на спокойную Фредерик-Фемдес-вай. Рядом парк, где играли в футбол. Территория больницы выглядела огромной, этакий больничный Манхэттен, окруженный незастроенными пространствами, символизирующими Гудзон. Я сделал круг вокруг парка и сфотографировал велосипед, соединенный с большим черным ящиком, наподобие повозки рикши. Позволил себе чашечку кофе и мало-помалу успокоился. Час, а то и больше просидел на лавочке вблизи футбольного поля и кое-что записал: часы работы, названия улицы, квартала и прочее. Решил ко всему подходить как можно аккуратнее, не хотел ничего упустить. Раз обещал, надо держать слово – детская фраза. Или нет, скорее родительская, цель определенного воспитания, каковую позднее воспринимаешь только иронически, по неким причинам, о которых и размышлять незачем, ведь я не испытывал сомнений, и моя цель была вполне ясна. Медленно и тщательно я прожевал последний бутерброд из своих запасов и вернулся к машине, чтобы подготовить ее к ночевке.

Добрых три года назад родители отдали мне свою старую машину, «жигули» выпуска 1971 года, а в ней, как я знал с детских лет, можно было отлично заночевать, потому что откинутые спинки передних сидений тик в тик соединялись с задними сиденьями; ни подголовников, ни сидений-ракушек в ту пору еще не существовало, по крайней мере в тольяттинских автомобилях; Тольятти – так русские назвали город автостроителей, в честь итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Да и машины выпускались по итальянской лицензии, «образцом служил “фиат-124”, модель 1966 года!» – все это отец рассказывал несчетное число раз, когда мы ехали куда-нибудь на «жигулях», рассказывал так часто, что даже сейчас, когда драгоценная машина принадлежала мне и я сам сидел за рулем, его слова вертелись в мозгу, словно были неотъемлемой деталью этого автомобиля, как колеса или рычажное переключение скоростей. Что мне вправду нравилось, так это коричневая, на диво мягкая, простеганная полосками искусственная кожа, по-прежнему пахнувшая детством, ездой и сном на заднем сиденье, ноги упираются в одну дверцу, голова – в другую.

Но и это не имеет отношения к моему отчету. Я очень устал и мог бы немедля провалиться в сон, но хотел немножко подождать, хотя бы до наступления темноты. А потом сделал еще круг по территории больницы. Возле корпусов виднелись длинные бассейны с маленькими нервозными фонтанами. Над входом в Институт судебной медицины стояло: «Здание Тайлюм», и женщина в справочной тоже сказала «Тайлюм». Для меня это был Музей утопленников . Эти слова мелькнули в голове, еще когда я читал интервью со старым смотрителем порта, и с тех пор не оставляли меня.

«Тайлюм» не походил ни на музей, ни на морг. Пятиэтажная новостройка. Фасад из бетона с гравийным заполнителем, слева и справа от входа бетонные чаши для растений, где боролись за существование крошечные деревца гинкго. За стеклянными дверьми парадного и черного хода просматривались вестибюль и коридоры. В широких коридорах устроены уголки отдыха, отгороженные ширмами кресла-ракушки, голубые, зеленые, красные, – совершенно невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь там сидел. В глубину, где, наверно, лежат покойники, вели лимонно-желтые винтовые лестницы.

Когда я отнял лоб от стекла и отступил назад, чтобы сфотографировать «Тайлюм», беспомощная пестрота которого внушала мне безотчетное почтение (вдруг все-таки возможно обходиться со смертью как-то современнее, оптимистичнее?), ко мне подкатил велосипедист. Не слезая с велосипеда, он о чем-то спросил, наверно, о том, что я здесь забыл. На нем была серая форма охранника, напоминающая комбинезон слесаря. Он вообще был весь серый, серые волосы, серое лицо. Я ответил по-английски. Объяснил, что я немецкий писатель, собираю материал для книги о погибших, «about the bodies, who came here in former times» [28] О телах, привезенных сюда в прошлом ( англ. ). , пробормотал я, после чего охранник сразу от меня отстал и пожелал удачи. Наклонясь к рулю, он с изрядной скоростью двинул дальше; велосипед был не иначе как гоночный. Я вдруг сообразил, что он не единожды проехал мимо меня, пока я пытался разглядеть внутренность Музея утопленников.

Я забрался в «жигули» и скоро уснул. Надо мной шелестели деревья Феллед-Парка (название из записной книжки). Наутро я кое-как привел себя в порядок. Вода из фляжки, чистка зубов под защитой поднятой крышки багажника. Я надел чистую рубашку, постарался ее разгладить. Потом пошел в парк, но кофейный ларек еще не открылся.