Лутц Зайлер - Крузо

Крузо спал. Эд осторожно придвинул к изголовью кровати кромбаховский стул, поставил на него блюдце.

– Вот, приготовил тебе тарелочку, – прошептал Эд.

Тарелочка – это ласка и утешение, не задевающие беду другого.

– Может, приготовить еще одну?

Он сходил к себе в комнату, вытащил из блокнота фотографию Сони. На ощупь фотография казалась такой же горячей, как лоб Крузо, но дело-то в нем самом, в порезе на руке, которая сейчас слегка горела. Нож совсем чуточку прорезал сухую, плесневелую судомойскую кожу, и ранка почти не кровоточила, из нее выступило лишь немного желтоватой жидкости. Может, в конечном счете у судомоев в руках не остается крови, только моющий раствор, жидкое мыло.

Фотографию он поставил на стул, причем так, чтобы Крузо, проснувшись, сразу ее увидел. И подумал, что поступает как ребенок, гладящий полумертвую птицу, которую сам только что выбил рогаткой из гнезда.

Только теперь Эд вспомнил про телефон.

Он вел себя так, будто Крузо – его собственность и безраздельно принадлежит ему одному. В силу какого-то чудовищного искажения мир состоял только из него и Крузо, из них двоих. Его опять затошнило.

Не сумев сразу разобрать цифры, он выдернул листок из помутневшей пластиковой обложки. Островная докторша стояла в списке Кромбаха на четвертом месте, номер трехзначный. Телефонная розетка полуразбита, но штекер воткнуть удалось. Эд прижал трубку к уху. Некоторое время, как завороженный, слушал гудки – поочередно то короткий, то длинный. Словно кто-то должен обязательно ответить, хотя он и не набирал номер.

Ковер, шкаф-стенка – он словно вошел в гостиную родителей. Горы тускло поблескивающей искусственной кожи – кресла и диван, уголок отдыха . Как огромные животные в маленьком хлеву. Эд вздохнул поглубже, горло перехватило. Казалось, в доме еще холоднее, чем на улице.

С первого же взгляда заметно, что исчезла электроника. Телевизор, стереоустановка, колонки динамиков – темные контуры их отсутствия на полированном шпоне. И раны, отверстия для фидеров. Поработали ножовкой, предположил Эд, или сверлом. Для докторского хозяйства выполнено на удивление грубо, во всяком случае, никакого сравнения с многочасовой тонкой работой, какую для этих целей проделывал отец.

Дом располагался как раз в том месте, где однажды в незапамятные времена остров уже разламывался и был затоплен. Жилые комнаты выходили на задний фасад, практика – на улицу. Стульев для ожидания в приемной нет. Только потертости там, где кончались их спинки, а выше на стене поблескивали сальные пятна – там пациенты годами устало прислонялись к ней головой. Долгое, действующее на нервы ожидание утешения и смерти, прежде чем можно будет наконец-то уйти домой.

В кабинете открытые шкафы, медикаменты и пищевые добавки, точно снег, рассыпаны по полу; погнутая чаша весов для взвешивания младенцев. Бежевый стальной шкаф с картотекой пациентов, до половины выдвинутой из гнезда, истории болезни острова. Стенные часы (работающие на батарейках) лежат на столе, словно позабытые, случайно там оставленные. Рядом несколько пустых шприцев, медицинский саквояж и резиновые перчатки. Секундная стрелка электрических часов тихонько пощелкивала, но с места не двигалась.

Эду потребовалось не больше десяти минут, чтобы доехать на велосипеде до практики; он буквально летел вниз с Дорнбуша, по дороге, вымощенной бетонными плитами, потом по бетонке за дюной, навстречу ледяному ноябрьскому ветру. Дверь стояла настежь, дверная рама на уровне замка разбита в щепки.

На офтальмологической таблице кто-то шариковой ручкой накарябал: ШАРЛАТАНЫ! и ДЕРЬМОВАЯ СТРАНА! Рядом рейка для измерения роста. Движок задвинут на самый верх, словно напоследок измеряли великана. Эд увидел у стены самого себя: планка движка на макушке, позвоночник прижат к рейке, ноги напряжены. «Сто семьдесят четыре!» Результат объявляли всегда попросту слишком быстро, не сказать, чтобы стремились к особой тщательности. Измерять можно по-разному, говорил отец. Большей частью получалось метр семьдесят четыре, иногда метр семьдесят три, а один раз даже метр семьдесят пять, чтои записали в его удостоверении, в графе «средний рост». Когда записывали данные, рост и цвет глаз он сообщил сам – в конторе полицейского бюро прописки никто ему в глаза не смотрел и рост не измерял. Эда это очень удивило, впервые у него мелькнула догадка, что в системе возможны пробелы .