Лутц Зайлер - Крузо

Вот уж осень… Осень? Началось забвение.

Ночами тишина в пустых комнатах цепенела. Снаружи шумели деревья, или море, или время, но они были внутри, защищенные, недостижимые для преходящности. Крузо пил; он смотрел в сумрачный зал ресторана, тер руки одну о другую, словно хотел что-то содрать, но безуспешно. Потом замирал, растопыривал пальцы; казалось, его сводила судорога. Время от времени он уходил на кухню, что-то там поправлял. Или спешил в судомойню, хватал бутылку с легендарным кремом. С тех пор как руки уже не находились изо дня в день часами в моющем растворе, они были точно старая, потрескавшаяся на солнце кожа, походили на хрупкие, белые от плесени перчатки. Перчатки, которые уже не снимешь, при всем желании.

Иногда они вели себя как чужие.

Попытки Эда завязать разговор повисали в воздухе и сходили на нет. Уединиться было непросто, с тех пор как они одни хозяйничали в «Отшельнике». Каждое отступление вдруг набирало смысла. Вечерами, когда они подолгу сидели вдвоем, Эд испытывал замешательство. Но, выпивая, они преодолевали его, и в конце концов, когда Крузо шел за стойку сполоснуть стаканы, разделочную доску и нож (больше ничего не оставалось), оба уже были в изрядном подпитии, и разлука на ночь не виделась им искусственной или неестественной. Тем не менее казалось странным, когда Крузо обстоятельно желал ему «доброй ночи» и добавлял «приятных снов», как родители, после чего Эд немедля произносил что-нибудь такое же, и оба в этот миг становились детьми, детьми в полосатых пижамках. В самом деле, их рабочая одежда, давно уже слишком легкая для осени, заскорузлая от грязи, болтающаяся вокруг тела, напоминала такие пижамы, арестантские робы или пижамы.

Секунду они стояли щека к щеке, небритые, грязные, полуодичавшие. Эд чувствовал под глазом слабые остатки боли – крошечную трещинку в Мексиканском заливе. Крузо наклонялся к нему, потому что был выше, крупнее, старший брат. Спору нет, они обходились друг с другом очень осторожно и бережно, и не только в этот миг. Возможно, еще и потому, что знали: впереди вся осень и вся зима. Однажды вечером Эд в минуту прощания спросил друга (они были в верхнем коридоре, возле своих комнат), не принести ли обратно из тайника рукопись стихов. Крузо только покачал головой и беззвучно закрыл свою дверь, так что Эд не был уверен, понял ли он вообще его вопрос, – теперь между ними всегда что-то оставалось открытым.

Ночью Эд ощутил дрожь. Во сне «Отшельник» скользил в море, медленно, неторопливо, с задраенными люками, как боевой корабль, сходящий со стапеля. Из крыши торчала стойка – мостик. Эд видел, как Крузо сновал там, размахивая биноклем и выкрикивая команды: корабль набирал ход. Все сомнения отпали, чистая радость, не поддающаяся описанию.

Четырнадцатое октября. Начались осенние каникулы. Паромы вновь полны отпускников-однодневок, хотя охотников подниматься на Дорнбуш поубавилось. В конце сезона большинство туристов довольствовались прогулкой по равнине, от залива к морю и обратно, а поскольку заняться на этом маршруте больше нечем, заворачивали в островной музей и в дом Гауптмана, со смутными воспоминаниями о театральной пьесе под названием «Ткачи» или просто с шумом волн в голове. Эд вспоминал рассказы Крузо о нелегальных встречах, которые сезы минувших лет устраивали в кабинете Гауптмана – в полночь, почти в полной темноте, поскольку дом легко просматривался с дороги. Рембо говорил там о своем тезке, читал доклад под названием «Офелия, или Поэзия утопленников», целый час, без бумажки, без записей.

«Видел бы ты сезов, они буквально ловили каждое его слово. Все эти утопленники, Эд, они словно плыли мимо во мраке, поразительно, до чего живо или, по крайней мере, торжественно – кабинет Гауптмана, точно аквариум, полный утопленников, а он за конторкой Гауптмана, которая возвышается в потемках как риф из воды; мне тогда впервые захотелось быть студентом, студентом у доктора Рембо в Лейпциге-на-Плайсе».

Несмотря на всеобщую пассивность, пеших странников все-таки хватало, чтобы создать у окошек «Отшельника» изрядную очередь, во всяком случае в обеденное время. Крузо метался меж форточками, меж сердечными клапанами свободы, которые все же отстояли друг от друга далековато, чтобы такой большой организм, как «Отшельник», работал без задержек. Эд по команде подносил блюда. Чтобы сократить путь, он размещал их под рукой, на столике за окошком для мороженого, – до этого он додумался сам. Вдобавок он отвечал за кофеварку и порой даже умудрялся помогать за стойкой, что его товарищу (боевому товарищу, думал Эд), кажется, не всегда было по душе.