Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Хотелось есть… Вот тогда-то и приблазнился Ванюшке месяц горбушечкой хлеба, как в ранешней загадке, тогда-то и помянулось с тоской и любовью, как мать пекла хлеб в русской печи, да так ярко, желанно помянулась, что от небесной горбушечки ощутимо дохнуло сытно-теплым, ржаным духом. Пробившись сквозь ночную озерную прохладу, сквозь болотный запах воды, плесневеющей на отмели среди камышей, хлебный дух согрел, мягко закружил голову, и Ванюшка вскоре заснул.

Хлебушко…

Когда мать стряпала, ее хозяйская власть, как на свежей опаре, круто вздымалась, и даже суровому отцу, не говоря уж о ребятишках, приходилось терпеть и смиряться. Ванюшке чаще всего поминался день стряпни из той поры, когда он еще пешком бродил под стол, — позже, когда подрос, мать уже редко пекла свой хлеб, магазинского хватало.

Топчась промеж печки и стола, изредка вылетая в ограду или кладовку, мать отцепляла запан из ухватистых Ванюшкиных ручонок или ловко, даже не глядя на сына, огибала, если вставал поперек дороги. Заученно, думая о своем, успевая добродушно тешиться-браниться с отцом, хворающим после гульбы, мать сноровисто вынимала горбатые хлебы из печи, подсаживая их на вышарканную до бурого свечения, деревянную лопатку, потом укладывала на столе возле самовара и, обмахнув утиным крылом, макнутым в топленое масло, покрывала хольшовым рядном, чтобы горячий ржаной дух не тратился задаром, выдыхаясь в избу, а дольше жил в каравае, оседая и затаиваясь в ноздреватом нутре. После отрежешь краюшку, поднесешь ко рту — лишь не разевай рот до поры, не жадничай,— и в нос тебе нежданно и счастливо нахлынет густое ржаное тепло, словно милосердный солнечный свет после сиротской мороси. Вдохни житное тепло полной грудью, придержи, чтобы нутро согрелось и сладко заныло, запело тоненько в предчувствии свежего хлебушка, и тогда уж в охотку, с волнующим ощущением вкуса славно поешь, а потом поклонись хозяйке в пояс, — дай Бог ей здоровьица, и смело можешь идти спорить с голодным. Благо, ежели угощаешься после того, как ладно, несуетно, вволюшку поробил: в огороде ли, окучивая картошку, в лесу ли, заготавливая дрова, на лугу ли, сгребая подсохшее сено, — тут хлебушко еще вкуснее покажется, тут уж разыграется такой лихой аппетит, что нежеваное летит. Как потопаешь, так и полопаешь.

Хлебушко…

В позднем отрочестве Ванюшка уже не больно-то и жаловал материн хлебушко, к магазинному тянулся, хотя казенные буханки иной раз и припахивали бензином, что навеивался от колымажной, ветхой хлебовозки, развозящей хлеб из районной пекарни по лавкам. Но даже и привкус машинный приманивал, как манило быстрее вырасти и укрылить из родимого дома, из сонной и постной избы, насквозь провонявшей соленым окунем и гнилью древних углов; укрылить в ярко-шумную, нарядную городскую жизнь. Жизнь эта – с шелестом и похрустыванием стильного плаща, с призывным цоканьем девичьих каблуков на асфальте, с молоденьким и беспечным трамвайным звоном и долетающей из летнего сада, азартно завывающей музыкой, на волнах которой ты, в белой рубашоночке, при галстучке и руки в брюки, плывешь мимо узористых, чугунных заборов встречь девахе, большеглазой, с русыми косами до крутых боков, — жизнь эта не давала Ванюшке покоя, капризно и властно звала к себе, отчего и родная изба казалась протухшей, деревня тоскливой и грязной, парни убогими, девки забитыми, а тот же материн хлебушко вместе с картохой в мундире и солеными окунями так обрыдли, что глаза б на них не глядели.

Но отпылило, отсвистело от начальной юности лет эдак десять, шало спаленных в городе, так, кажется, душу бы вынул и отдал за бугристый, цвета песчаной земли, ржаной каравай, который долго млел в поду русской печи и который мать, перекрестясь на божницу прислоняла ребром к мягкой груди и, прошептав Боговы слова сурово сведенными губами, исподлобья посмотрев на едоков, точно вопрошая, заслужили они хлебушко или нет, откраивала первую кривую горбушку, и по кухне степенно плыло дородное тепло, словно мягкие, синие волны по полю ржи, налитому буроватой спелостью.

Ванюшка с меньшей сестрой Веркой тут же юркими зверушками, пихая друг друга, с двух краев хватали горбушечку …обоим охота хрустящую корочку… тянули каждый к себе, но мать звонко шлепала по ребячьим рукам, и горбушка рушилась на ломти, а там уж кому что отвалится, обижайся-разобижайся, изо рта не вырвешь, мать не заступится, скорее еще и поддаст, коль нюни распустишь. Но первая краюха доставалась им редко, отчего и особо помнилась; рушила мать хлебушко по вековечному семейному ладу: сперва хозяину — отцу, стало быть, потом старшим дочерям Шуре и Тане, потом уж Ванюшке с Веркой, а уж сама за стол сроду не садилась, доедала остатки-сладки.