Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Облегчение пришло, когда стадо, выев траву вокруг лесничьего дома, увалило по речке в глубь распадка, откуда вечером Иван или отец пригоняли скотину, оседлав Карюху или Гнедуху. Но все же один раз под вечер случилось.

…Бежал Ванюшка, обеспамятев, обессилев от крика и страха, и чуял, что не успеет открыть тяжелую калитку, не успеет и заскочить на высокий заплот, и на счастье его, услыхав крик, выбежал со скотного двора отец, тут же схватил подвернувшиеся березовые стожни, которыми метают сено в зарод, и так навернул по бычьей хребтине, что трехрогие стожни хряснули посередине, а бык передними ногами упал на колени. Ванюшка с разгона залетел на отцовы руки, обхватил шею и прижался всем дрожащим телом, и плакал, плакал, только и выговаривая синими, трясущимися губами:

— Папа, папочка, родненький, папочка…

— Ну, ладно, ладно, успокойся, успокойся, — у отца, что было так неожиданно, вдруг заблестели слезами глаза, а голос дрогнул и осел в сип. — Не бойся, не бойся, — отец досадливо кашлянул, видимо, смутившись своих слез и надтреснутого голоса. — Не плачь. Я его так жогнул, что он теперичи долго помнить будет, лишний раз не полезет. Жалко, стожни об него обломал, — отец ссадил Ванюшку с рук, поднял треснувшие стожни, доломал их об колено и отбросил к забору. — А чуть чего, бери палку подлиныше да наверни его как следует. Мужик ты, не мужик?! Ты же на Карюхе вон как шуганул рогача… Ну, не плачь, не плачь. Мы ему еще покажем.

12

Кончилось то леточко, отелилась зимой Майка, и по избе, раскатываясь на половицах тоненькими ножками, застукал копытцами телок, то тыкаясь мордочкой в материны колени, то в ребячьи животы в нетерпеливом поиске коровьей титьки. Тут еще за покос вышли ладные деньги, и отец посмеивался: мол, если еще ты, Аксинья, парнишонка нам принесешь, кругом доход будет, сплошной прибыток.

Кануло удинское леточко, жизнь опять пошла на старый лад, с отцовскими пьяными скандалами, с материными слезами, с ее исступленными ночными молитвами. Ни брюк, ни формы Таньке, ни шубенки Верушке — ничего ребятам не выгорело, хотя они, в надежде на эти подарки, перетаскали из лесу уйму грибов, набрали ведер пять голубицы и ведра два брусники, даже маленькая Верушка и та подсобляла, выбирая из ягоды лист. Тут еще отец смастерил из старого ведра гаевун, и мать за два дня набила ведер шесть или семь голубицы. Так что по осени отец сдал в столовую два лагуна груздей и бочку ягоды, и, как уж было в заводе, запил-загулял на радостях, выручка мигом и улетела в его, как ругалась осерчавшая мать, луженую глотку. Телка, до срока отбив его от коровьего вымени, спьяну выменял в соседнюю деревню на плоскодонный бат, потому что своя лодка совсем отрухлявела.

И вот спит сейчас Ванюшка, убежав от пьяного отца, а рядышком Майка жует свою вечную жвачку и, может быть, видит цветастые видения, какие, то светлея, то темнея и почти чернея, исходят от спящего парнишки; исходят, клубятся радужным туманом, растепляя и оживляя сонную стайку. А кока Ваня уехал на лесной кордон, а крестничка не взял… Перед тем как уснуть, Ванюшка долго и слезливо разглядывал видения, наплывающие из далекого приречной распадка: тальниковая корчажка и юркие гальяны, вечерние беседы за бурятским зеленым чаем и пахучие сырые грузди, ленок и запахи прелого тальника и тины, дымокуры из сухого коровьего назьма-хохира, в дыму которых спасались от гнуса телки и коровенки, и разъяренный шлыковский бык, – он вспоминался уже без страха, умиленно, словно был таким же родным, как и всё, что виделось, слышалось, радостно переживалось в то канувшее покосное лето. И то ли он припоминал его, то ли оно уже снилось ему, потому что Ванюшка весь без остатка уносился в голубоватые, зеленоватые, мерцающие цветами, клубящиеся видения. Из этих же видений вызрел причудливый, негаданный сон, куда явились ранешние Ванюшкины думы и подслушанные разговоры отца с кокой Ваней.

В ночных видениях все происходило скачущими пятнами, короткими вспышками и почти беззвучно; но потом, на много рядов прокрутившись в дневном Ванюшкином сознании, видения сцепились, выстроились в череду, зазвучали разговорами. Таким, уже довоссозданным в воображении, он и запомнил сон, таким его поведал и своему дружку Пашке, когда они, отрыбачив на вечерней зорьке, полеживали возле тихого костерка среди глухой и беззвездной ночи.

Увиделся лесной кордон, но не тот, где лесничал кока Ваня, а отцовский, где одно время жила семья Краснобаевых; проступили из сумрака большой дом с четырехскатной крышей, золотящийся в закатном свете, тесовые ворота, подвешенные на дородные, лиственничные вереи, бревенчатый заплот, забуревшие жердевые прясла скотного двора, приземистые стайки и стаюшки, крытые корьем, и над всем этим, будто зависнув в синеве предосеннего неба, — вершины сосен по хребту, плавно изогнутым гребешком охватившие усадьбу.