Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— И ты, старый, должон его помнить, — ворчливо накинулась старуха на деда Кирю, который хоть и подремывал, сомлев на припеке, посапывал в седую, редкую бородушку, но прислушивался к разговору подставленным ухом, с торчащими из жухлой раковины долгими сивыми волосами. — Вы ишшо с Митрием нашим шкуры ему бычьи сдавали.

— Как же не помню?! Дивно ли времечка утекло. Помню, а как же, я ишшо из памяти не выбился. Хороший был мужик, Исайка, ласковый, обходительный, надул нас, правда, с Митрием на шкурах, но да Бог с ним… Помню, а как же… При ем и Петя Халун состоял, учетчиком, ли чо ли. Оне там напару заправляли. Ванька Житихин ишо подсоблял… Ванюхин дядька сродный, — дед Киря кивнул на Ванюшку, сидящего на шлыковской лавке возле старика и тоже слушающего разговор.— Потом, значит, у их растрата. Исайку с Пётрой прижали к ногтю. Но чо делать?.. Рука руку моет… Отвертелись от суда, на Житихина списали, того в кутузку и закатали. Украли поросенка, указали на бобренка…Рассудительный был Самуилыч, шибко умнай. Недаром Мудрецом звали.

Старуха сбила деда Кирю с мысли, опять пошла наговаривать Марусе-толстой, но уже потише:

— Дак вот, милая, это евойная девка и будет.

— Откуда, мама?! Ее здесь в деревне-то сроду не было. Я сына ихнего видала, в нашу школу бегал, чуть побольше Ваньки был.

— Дак она же, девка, как раз в городу училась на врачиху. Там же у их и фатера есть.

— А-а-а, но-но-но, кто-то мне говорил… – доспела Маруся-толстая.

— Она и с облички-то – вылитый отец.

— Отец-то у них теперь в городе больша-ая шишка, и как это Леха подмылился?

— Пётра же с Самуилычем тут первы товарищи были, вот Леха в городе и запохаживал к им. Он, бают, отца-то ейного, Самуилыча, на машине возит — тот же начальник, и к дочке подкатился, та и мужиком попустилась.

— Ишь чо выкамаривают, — осудительно покачала головой Маруся-толстая.— Отец-то куда смотрел?

— А Самуилыч, бают, на аршан укатил, ноги лечить, вот Леха сюда и прибежал, убёгом надумали венчаться.

— С первым-то она чо, нерасписанна жила?

– Господь их знат. Може, и нерасписанна. Счас, дева, все невенчаны. В блуде живут, как нехристи, и помрут, как нелюди. Прости, Господи, мя грешную, — старуха Шлычиха перекрестилась с виноватым вздохом.

Мимо пробегала Варуша Сёмкина и тоже присела посудачить, да тут же многое прояснила.

— Они седни еще с утра в сельсовете расписались. Я туда за справкой забегала, гляжу, выходят оттуль, наряжены. Я потом у секретарши-то спросила — говорит: расписались.

— Ты, Варуша, в магазин заворачивала? — спросила Маруся-толстая.— Чай не выбрасывали?

— Плиточного нету… байхового, а в пачках лежит. Худой чай.

— Быстро они, — опять повернула Маруся-толстая разговор к молодым, — не успели приехать, а уж расписались. Свадьба скорая, что вода полая… По-путнему-то надо б погодить. Смотрины сперва, то да сё.

— Куда уж там, Маруся, годить-то, — улыбнулась на это Варуша, — там уж годить-то некуда — по шесту ли, по седьму ли месяцу ходит, утробна.

— А с виду и не приметишь, — подивилась Маруся-толстая.

— От чо вытворяют-то, а, прости Господи! — старуха Шлычиха шумно перекрестилась. — Тут уж пузо на нос лезет, а оне лишь собрались круг ракитова куста окрутиться. Ни-ичо нонче не боятся, прямь как сбесились. Да в ранешни-то годы эдаку пристежку ночну отец бы вусмерть запорол.

— Теперечи, мама, другие времена, — скривилась Маруся-толстая, — теперичи котора гуляша, дак та еще быстрей выскочит, чем тихоня. Такого мужика отхватит, куды с добром… Да-а, ловко Леха обкрутил папашиного дружка, бравенько устроился: и фатера городская, и тесть шишка, и денюшек, поди, невпроворот. Не наша печа, что есть неча, — заприбеднялась она, хотя Шлыковы жили покрепче многих в Сосново-Озёрске, и мужик ее, Хитрый Митрий, первым в улице купил мотоцикл, а потом и лодку с дизелем. — Обкрутил деваху… Опять же, сука не захочет, кобель не заскочит. И та, поди, ладно подсобляла, вот и поставили папашу перед фактом, — со дня на день срам в подоле принесет. Теперичи папаше и деваться некуда, хоть глаза завяжи да в омут бежи. Отдавать надо девку, стриженая, раньше говорили, косы не заплетай, – всё, опозорилась.

— Какая там, бара, коса, ежли из мужниной постели да в другую нырк?! — поправила ее Варуша.

Оставшись вне разговора, старуха Шлычиха просто сокрушалась в голос, слушая то свою молодуху Марусю, то соседку Варушу.

— В досельно-то время рази ж бы такое баба утварила?! Да мужик бы тут приехал, за косу к телеге прикрутил и силком угнал. Ехал бы, волочил блудню по дороге да плетью по спине выхаживал и приговаривал: домой прибудем, там тебя, блудливая коза, ишшо и орясина поджидат, какой ворота подпирают. Забил бы, вусмерть забил, живьем в могилу загнал, и слова поперек не скажи, — заслужила. А нонесь-то мужики, видно, попустились, делай, баба, что хошь.