Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Никола Сёмкин смехом скомандовал:

— Кумунис!.. ложись вниз!

Гоша ссадил Ванюшку на пол, и малый от греха подальше юркнул в горницу, забрался на койку, укрытую цветастым, лоскутным покрывалом, и утаился за широкой бабушкиной спиной. Мужик сунул нос в горницу, церемонно поклонился бабушке Маланье, поздоровкался на хохлатский манер:

— Здоровеньки булы, Меланья Архиповна.

Старуха лишь повела на него осерчалыми очами и молча отвернулась.

— С праздником Вас, Меланья Архиповна, с Покровом.

— У тебя, зюзи, через день да кажин день праздник, — не глядя на гостя, проворчала бабушка Маланья. — Как чарку поднесут, так и поднесеньев день.

— Нет, Меланья Архиповна, я сам себе подношу, не голь перекатная. Ишо пока в кармане брякат… — Гоша призадумался, укрылил памятью вдаль, рассеянно и улыбчиво глядя на старуху. – Батя мой все поминал, Сила Анфиногеных: запряг, говорит, жеребца в кошевочку и, дескать, еду свататься к Анфисе Шуньковой, к мамке моей. Но это ишо в Укыре… Тихонько еду, жеребца не понужаю, и уж к Шуньковской усадьбе подъезжаю, а встречь Малаша… Это про тебя, бабушка Маланья… Стоит, дескать, с Петрухой на руках. Тот ишо титьку сосал… А уж дело по весне было, снежок таял… Но и, говорит, дескать, стоит Малаша, парнишонку тетешкает на руках. Здоровая, красивая, аж загляделся. Завидно стало…

— Ой, – махнула рукой и брезгливо сморщилась старуха, — иди, иди, пустобай.

— Охота мне с тобой посудачить, Меланья Архиповна, про ранешну жись. Ты ить старуха мудрая…

— Об чем нам с тобой, Гоша, судачить?! — осекла его бабушка Маланья. — С тобой,бара, водиться, что у крапиву садиться.

— Да?.. Ладно, не ругайся, бабка, — седни же праздник Покрова, — грех ругаться.

— Иди-и, Гоша, иди, не досаждай. Выпивай, закусывай…

2

Незванный, нежеланный гость вернулся в куть, не солоно хлебавши, но, зарно глянув на хозяйку, повеселел.

— Значит, Ксюша, говоришь, хозяин-то рюмки сшибат? — Гоша Хуцан засмеялся.

Степенно снял каракулевую шапку, долгополое кожаное пальто и повесил на березовую спичку, вбитую в избяной венец; оставшись в темно зеленом кителе и черных галифе, промялся по кухне, смачно скрипя шитыми на заказ, ладными хромовыми сапогами и с кряканьем потирая руки. В полувоенной справе Гоша, будучи ростом аршин с шапкой, смахивал на задиристого деревенского кочета, хотя и трудовая мозоль подпирала китель, а плечи жирно обмякли.

— Раздевайсь, Никола. Не стесняйся, ты же в суседях живешь…

Мать исподлобья, ворчливо зыркнула на Николу Сёмкина и посрамила:

— Ты, Никола, совсем сдурел, – лакашь и лакашь эту заразу, не просыхашь. А Варуша там одна пурхатся с ребятёшками, – пожалела мать свою подругу. – Ни стыда, ни совести.

Никола виновато и обреченно вздохнул: дескать, свинья, она и есть свинья, но тут же и дал зарок, побожился:

— Все, Ксюша, кончаю гульбу, ей Бог.

— Ага, зарекалась блудливая коза в огород не лазить…

— Нет, Ксюша, вот похмелюсь, и ша… А то мотор заглохнет, – Никола, болезнено сморшившись, помял грудь.

— Счас горючки плеснем в карбюратор, – мотор как часы заработает, – Гоша выудил из вольной мотни черных галифе бутылку «сучка» и припечатал к столешнице. – А вот мы, Ксюша, не Петро твой, мы рюмки не сшибам, у нас завсегда свое.

— Раз Груня вином торгует, дак чо же не будет-то, — ловко подкусила его мать, а про себя укорила: «Идет, а хучь бы пряник завалящий парнишке принес…родня.»

Груня, Гошина баба, доводилась Ванюшкиной матери сестреницей; торговала весь свой век в винополке и была печально знаменита на весь Сосново-Озёрск тем, что в ночь-полночь брякни в ставень условным стуком, а потом сунь в приотворенную калитку потные, мятые трешки, — Груня тебе хоть ящик водки выставит, но, конечно, за ночную мзду. Может, поэтому про барыши, спрятанные у Гоши с Груней в чулке, городили самое диковинное, и в этом, казалось бы, диковинном деревенские перестали сомневаться, когда Гоша летом одолжил нищему колхозу десять тысяч на зарплаты. Что сам поимел от такого одалживания, Бог весть, но уж, поди, и без приварка не остался, – мужик ушлый.

Гоша, живущий крепко, в родню к худородному свояку Петру Краснобаеву шибко-то не лез, не желал с голытьбой родниться; но любил иной раз завернуть, похвастать достатком, покуражиться; любил и вот так выпить на живу руку, чтоб не под забором. У Груни-то в избе по одной половице ходят, шибко-то не разгуляешься, махом выставит взашей вместе с пьянчугами. Мать же по мягкости характера не могла Гоше сказать: дескать, вот Бог, вот порог, но так хотелось, потому что были на то причины.