Вениамин Колыхалов - Горислава

В морозы бетонный склеп обрастал куржаком. Замазанные раствором трещины постепенно расширялись, стены обретали волнистость. В нескольких местах пришлось сделать подпорки. Бункер напоминал штольню, сосновые стойки и укосины заменяли крепь. Иногда крепеж опасно потрескивал. Хозяин не мог поручиться за дальнейшую прочность подземного убежища. Многотонные груженые машины, пролетающие по зимнику, сотрясали болотистую почву, тоже колебали бетонину, возведенную каторжной работой и кровавыми мозолями.

Рождение вечера и тьмы проходило ускоренно. Зрачками несметных глаз подсматривали за землей непонятные миры. В лучах солнечной славы купался остророгий месяц.

Старика преследовали кошмарные сновидения: четвертовали тупыми тесаками сыновья осужденного смолокура, поливали раны кипящей смолой. Гоготали, по-дикарски прыгали возле изуродованного туловища. Власть снов оказывалась сильнее Крисанфа: не мог пресечь их самопробуждением. Когда же разлеплял в темноте глаза, получая избавление от жути, долго не мог заснуть от молоточного стука сердца, от разных наваждений: на них была горазда бесконечная зимняя ночь. Просился на жительство в трубу неприкаянный ветер. Потрескивали избяные венцы. В подполице лопался бетон. Падали сбитые чрезмерной нагрузкой сосновые крепи. Храбрых крыс подхлестывал на разбой затяжной голод. Вгрызались в продуктовый ларь. Опрокидывали в кладовой банки. Кромсали утиные крылья, приготовленные для подметания возле печи.

Старый дворовый пес стал впадать в крепкую спячку, мог не услышать скрипа калитки, шагов. Хозяин держал глуховатого сторожа из жалости. Ел он теперь мало. Брошенный к конуре мосол не вызывал реакции: глядел на кость тупо, отрешенно. Даже не шевелил нозрями, не втягивал мясной дух. Воры, поджигатели, мстители могли подойти к избе преспокойно, поэтому мучимый бессонницей Крисанф часто сам выполнял роль сторожевой собаки. Обостренным в ночи слухом улавливал скрипы, шорохи, стуки-бряки. Заряженная двустволка висела возле дверного косяка. Под лавкой, положив широкую щеку на пол, дремал топор. Для полной предосторожности Крисанф натягивал на ночь перед крыльцом, возле калитки капроновые жилки, связанные с подвешенными консервными банками, другими побрякушками. Опробовал насторожку, остался доволен: гайки, битое стекло в банках поднимали добрый трезвон. Даже пес задирал голову и выл по-волчьи на конек крыши. Сунься теперь непрошенный гость — загремит телефончик, глухого разбудит.

Выйдя однажды по большой нужде, задел нечаянно невидимую леску — всполошил банки и дворнягу. Шел к туалету, начертыхался. Ночью без топора Крисанф на двор не выходил. Поставит в нужнике, открякается и снова рука плотно сжимает топорище.

Мучили сны. Мстила явь. Вдруг среди ночи в сплошной темноте являлась дектярная фигура смолокура Гришаева. Что в грозно поднятой руке — различить трудно: пестик от ступки, серп или гирька от амбарных весов. Крисанф пытается отпугнуть видение размашистым крестом — не исчезает. До боли во впадинах закрывает глаза — угольный человек начинает шевелиться, приближаться к постели. Приходится невольно приподнимать веки, приостанавливать движение смолокура. Мученик отводит глаза вправо — грозная фигура перемещается туда. Влево — она успевает очутиться и тут. Видению ничего не стоило упереться головой в потолок, придвинуться вплотную к иконам. Игольников приготовил охотничий нож, пырнул своего заклятого врага, не дающего жить даже ночью. Ничего не произошло с каменным немтырем. Крисанф пугливо побрел к буфету, нашарил дрожащей рукой графинчик, стакан. Расплескивая самогонку, набулькал через край. Протянул руку к угольному гостю.

— Давай, гад, выпьем мировую!.. Не принимаешь?! Ну, хрен с тобой — без тебя опрокину.

— Сыч, ложись спать! — пригрозила Матрена Олеговна.

— А че он, падла, сквозь стены проходит?! Это не его изба. Пусть убирается вон!

Хлестал видение графином, пинал… и стала рассасываться тьма во тьме… и поплыли оранжевые круги перед хмельными глазами. В курятнике прогорланил петух, задерживаясь на третьем раскатистом колене. Долго не возвращался порушенный сон.

Прошлым летом сильная буря повалила электрические столбы, вывела из строя линию света. Оказалось — навсегда. В деревню, которую стали называть заимкой, завезли керосин, настольные лампы, свечи. Время задуло для Дектяревки электрический свет, поставило, словно мертвячке, зажженную свечу: спи спокойно, нарымское сельбище, царство тебе земное и небесное. Вознеслась ты дымами на небеса. Где витаешь? Где летаешь?