Вениамин Колыхалов - Горислава

В нашей деревне много богу молились да на колени валились перед образами. Пешнили на речке во льду прорубь в виде креста, гадали по нему: будет ли урожайный год. После крещения две недели белье в речке не полоскали. Грех: вода святая, нельзя в нее тряпье одежное пихать. Уповали на бога, надо бы на руки. По единоличности, верняком скажу, богаче жили. Заведет маменька на Алтае тесто на дрожжах, хоть на вожжах хлеб из печи вынимай. Артельные труд-деньки зерном не баловали. Известное дело: при колхозе — значит при навозе. Поковырялась в нем! Придешь на ферму — холод, рев. Кажется, у сена в кормушках и то шерсть дыбом встает. По стенам свинарника, коровника куржачины обвисли овчинами. Доярки, свинарки — все простудницы были. Я от них не отстала. Сейчас соседка толкует: «Не ешь, Матрена, таблетки — на день больше проживешь». Куда мне теперь этот день, коли век прожит. Сердце давно еролашит. Давление высокое бьет. Пью корицу молотую с простоквашей, немного легчает. Сердцебой стал сильный. Часом так колотит, что кофта от груди отскакивает. Одно время запомирала вся. Лежу на кровати, думаю: хоть бы пнуть старика разок перед отходом — нога пошевелиться не может… Умру — небо дождем обревется. Со всеми в ладу жила, кроме мужа. Ввел он меня в дети… как во сне дело было… может, все же по непорочности зачала?.. Ну, родились близняшки, отревелись, отпоносились. Скука вечная при житье безлюбовном. Я редко когда сорное слово брошу. Крисанф щедро осыпает ими. Корит меня за какие-то выдуманные любовные плутни. Горько правду в глаза слышать, еще горше ложь лютую. Чего бабе надо, баба сама знает. Захочет пошалашничать, ни один мужик не уследит. Жизнь на вере, на обоюде должна стоять крепко. Если утехи крадом даются, воровство постельное сердце точит.

Живу ради сынов да ради снов. Светлые видения иногда приходят. Молодой себя видела в сарафане нарядном. Кругом краснозвонные колокольчики заливаются, солнышко на цветущие льны падает. Проснешься — противный храп старика в уши бьет, и явь явная напоминает о конце жизни.

Под божье воскресенье приснилась широкая вода. Веснотай тогда у нас прошел дружный, позалило луга, низинники. Подперло крепкой водой высокий речной берег. Вышла на круть, взмахнула руками и… полетела. Легко так лечу, макушки тальников подо мной мелькают и одинокие синие-пресиние льдины посверкивают. Хорошо хоть в обманном сне побыть птицей… Вот кончился разлив и поплыли купола церквей, часовенки, колокольни. И опять чудный всеземной звон стал долетать до неба… Соседка растолковала сон: душа твоя, Матрена, в отлет собирается, звоном последним тебя ублажает. Не смутила разгадка. Пусть. Нисколько не тушуюсь смерти. Жила как могла, под богом несогбенной ходила. Я лучше крест на себя наложу, чем руки. Столько вековать и уйти в землю принудно?! Петлю не завинишь, себя опозоришь. Удавиц, самострельцев, своевольно утопших хоронят, не поминая. Если мой старик сгорит от вина, и то божья причина. У него ум за разум заходить стал. Блажит с крыльца: «Хочешь, Мотря, я луну кулаком торкну, вмятину сделаю?». И начинает поддавать луне, поливать ее матерковщиной. Слышалось ему — столб электрический чихал, аж чашечки фарфоровые наземь летели. Дорога на ребро становилась. Баня над согрой летала. Запился вконец. Иногда от нервов так глаза задергает — брови перегибаются. Горячка не раз приключалась. Все какие-то мохнатенькие уродцы перед ним пляшут, рожи корчат. Отбивается от тварей, швыряет в них что попало.

Заполыхает от перегонки, я ему голову, грудь мокрыми полотенцами обкладываю, виски редькой натираю, простоквашей отпаиваю. Вот так, паря, и деньки деревенские текут. Слушай печаль мою да на ус мотай-наматывай. Не желаю тебе такого старчества. В вине меру знай. Всяко крепись, не давай ему потачки. Скажу тебе: издробился нонешний мужик. На питье талант есть, на другое мастерство нюх потерял. Кто сейчас колесо ошинит, пимы скатат, дугу ладную загнет? У прежних мужиков-земельцев любое дело из рук не выпадало. Мастеровитые были люди.

Задумалась Матрена Олеговна, качнула серебряной головушкой, словно обессилил ее подстерегший сон. Очнулась от короткого забытья, расширила влажные удивленные глаза.

— О чем я, паря, толковала?

— Крестьяне были мастеровитые.

— Этак-этак… Командует артельный начальник: «Берись, Матрена, дояркой работать». Берусь. «Иди на телят». Иду, и падеж долой. Лен мяли, кудельничали. Холсты ткали. Полушубки для бойцов шили. Пимы катали. Бабы моих лет все могли делать. В войну колхозам матерые планы подносили. Под налогами кряхтели, горбились. Принуд-займы вносили. Мало знала в детстве весельства. Задумаешься: заботы-работы на ум падают. Девкой-большухой стала, в клубишко бы на посиделки сбегать, рук своих замозоленных, темных стеснялась. В ссадинах, трещинах да бородавками утыканы. Любила в детстве лягушек в руки брать. Пугали подружки: не бери. Написают на руки — бородавки вырастут. Враки. Бородавки сами по себе в рост идут… Приду все же в клуб, трусь возле подружек, прячу руки за спину. Начнем играть в третий-лишний — беготни хватает. В мельканье мои израненные лапы не так заметны. На трудах артельных холеность не наживешь. Пока на дойках все сиськи у коров перетеребишь — пальцы по твердости в зубья бороны превратятся. Там лен-долгунец выспел, дергать надо. Настоишься вперегиб — кровина из носа на стебли, искры сыпом из глаз. Опрокинешь голову на сноп, утихонишь кровь и дальше лен снопишь. А полюшко во-о-о-он какое раскатное.