Вениамин Колыхалов - Горислава

Мой старик с детства ушляк: прокатит на палочке верхом, за провоз деньги попросит. Украл в вагоне кошелек с деньгами, припечатал к скуле, платком привязал. Его обыскивают, по карманам шарят, он скорчил рожу страдальческую и картавит: «Ох-охушки, зубы проклятые замучили…».

Хозяин сидит у простенка под численником. Вспомнив давнюю проделку, ухмыльнулся:

— Самая удачная операция в моей жизни… дурни! Кошелек у щеки, они по карманам шмон наводят… А на меня, Мотря, не ворчи. Жизнь под уклон скатилась, все ерепенишься.

— У тебя гнусаря научилась.

— Нас с тобой могила развенчает. Нам осталось последнюю мебель закупить — два гроба. Поворчать, правда, люблю. Такая пакость жизни перед глазами прошла, такая свистопляска — упиться не грех. Волтузили бедную деревню, мяли бока, ломали ребра. Крестьяне горя изрядно на кулак намотали. Какой чин ни заявится в деревню — норовит мужика учить. Распетушили вконец колхозы. Вши на нас и то реже нападали, чем начальство. Провели бы сейчас такой опыт: оставили деревни в покое лет на сто, чтобы ни одна канцелярская крыса нос в нее не совала. Мужики возродятся. У них еще семена для продолжения рода остались.

— Че бубнишь про то, что было?! Нонешняя власть угодна крестьянину. Я вот из войны случай вспомнила. Пришли ко мне сборщики, говорят: вноси, Матрена, в оборонный фонд фуфайку. Отвечаю: нету, сама в лохмах хожу. Пошли сборщики в сельмаг, купили стеженку. Сдали за меня, в конце года высчитали за нее. Вот как было. Коли война на всю страну насела, мы не отлеживались. Ходили в рвани, вставали поране. Ребятенки ходят по деревне синюшные от голода. Матери им молоко ложкой делили. На корове, бывалочи, пашешь, на корове боронишь. Подсядешь к ней молочко забрать, глянет на тебя — шилом уколет. Была я заядлой колхозницей. Ни от какого труда не отрекалась. Все налоги, поставки, займы вносила. Война — тратчица известная. Все для бойцов отдавали, для фронта. Госпиталям шиповник, клюкву, чернику собирали, живицу заготавливали. Всем бабонькам говорила: русский мужик покажилится, разлупит немчуру. Не впервой ему врага тузить. По-моему вышло.

— Дотрудилась, стахановка, — ехидно просипел старик, — пенсию дали внатруску.

— Оно так, — подтвердила Матрена Олеговна. — За наш доблестный труд совсем недоблестные деньги вырешили. Кто по кабинетам сидел, речи бухал — персональные пенсионы получают. Повидали мы в колхозе много всякой наезжей шелупони. Всех толкачей не упомнить. На каждую борозду по чину выходило. Пашем — глядят. Литовками машем — тоже глядят со стороны, словно прокосы считают. На сев приезжал к нам из района некто Гришухин. Брови усами торчат, скулы гладкие, ремень брюхо теснит. Председатель колхоза семенит за ним, ждет команду, когда зерна в землю пихать. Поля — сырь сырью. Гришухин командует: «Вперед!». Пахари ворчать, он на них: молчать!.. Ничего. Отсеялись в грязь. Всходы жидкие, бугры плешивые. Закрома по осени не трещали. Зерна нету и виновных не сыщешь.

Безучастно слушал Крисанф старушку, чесал под клетчатой байковой рубахой грудь. Протараторил раздельно и веско:

— Почему она корова? Потому что вымя. Почему ты человек? Потому что имя.

Он увлекался импровизацией. Сидит-сидит да и выпалит:

— Летели утки-гоголи, у нас немного побыли… Пей больше чая, вода всегда дверочку найдет.

— Не скрипи, гнусарь, тошно. Господи, упокой мою душу, избавь от лешего.

— В технички к богу пойдешь? Иди. Он нуждается в прихожанах.

— Если у черта полвека поломойничала, богу рада век послужить. Встретила бы боженьку — обрадела. Жизнь свою горькую обсказала бы ему, как с тобой под пригрозой жила-мучилась. С девок осерженная стала, не могу умириться душой… Непуть ты, ох непуть!

— Я зашел в ресторанчик, чеколдыкнул стаканчик… это полное счастье мое.

— Видишь, Вина-мин, какой мой издеватель. Жизнь наша под смерть все к хужему идет. Онаглел он совсем, лакает перегонку да в бетонине отлеживается.

— Кончай, Мотря, плакаться, перед человеком неудобно. Сыта, одета, обута — чего еще?

— Голышмя не хожу. На брюхе шелк и в брюхе не щелк. Постылая, несуразная наша жизнь покою не дает.

— Сдохну поперед тебя, нарадуешься, двовухой поживешь.

— До ста доскрипишь. Че тебе с такой харей сделается?!

— Че-че? Я колхозную магазею охранял, на сквозняках настоялся.

— Нытливый ты старик. Ты еще вон какой крепкий — в тебя гвоздь не вколотишь. Это я испростыла-изработалась. Иду в свинарник — темь, бреду домой — темь.