Джон Бойн - История одиночества

— Норвежец.

— Нынче парень не сходит с газетных страниц, да? Я тут как-то видел его в вечерних новостях, он говорил о своей книге. Кажется, ее экранизируют?

— Да, верно.

— Похоже, он знает свое дело. Говорил очень хорошо. А ведь совсем молодой. Сколько ему?

— Двадцать один.

— Вот что называется дар Божий, — покивал архиепископ.

— Не знаю, хорошо ли все это в столь юном возрасте.

— Ничего, удачи ему. Правда, я не читал его книги.

— Их всего две.

— Вот обе и не читал. А ты, наверное, прочел?

— Да, конечно.

— И что, хорошие? Я слышал, там полно матерщины. И сплошь про то, как парни с девками кувыркаются. Что это вообще за книги? Грязное чтиво?

— В них все не так уж плохо, — улыбнулся я. — Наверное, он сказал бы, что передает живую речь. И что пишет не для стариков вроде нас.

— А молодежи нравится, да? Но ведь это не творчество, скажи? Не литература. Не помню, чтобы У. Б. Йейтс отплывал в сучий Византий или Пэдди Кавана рассуждал о сраной слякоти Монахэна [5] Патрик Кавана (1904–1967) — ирландский поэт и романист, жизнь и творчество которого неразрывно связаны с графством Монахэн. .

Опешив от грубых слов, я изготовился к защите племянника:

— Но вы сами сказали, что не читали его книги.

— Необязательно есть кошатину, дабы убедиться, что она тебе не по вкусу, — парировал архиепископ. — И раз уж мы об этом заговорили, лучше тебе помалкивать и не афишировать свое родство с ним. Это будет неприглядно.

В голове роилась сотня ответов, но я прикусил язык.

— Послушай, Одран, я понимаю, для тебя все это как гром среди ясного неба. — Подавшись вперед, архиепископ вернулся к теме, которую я счел закрытой, но, видимо, она не давала ему покоя: — Однако мы с Томом все обсудили, и он полагает, что ты — лучшая кандидатура. Он в тебе абсолютно уверен. И я тоже. Доверься мне, хорошо?

— Конечно, ваше преосвященство. Просто я удивляюсь, что Том меня рекомендовал, вот и все. Не поговорив со мной.

— А зачем ему говорить? — Архиепископ откинулся в кресле и, великодушно улыбнувшись, развел руки: — Ведь вы лучшие, ты и старина Сатана, верно?

Представить, что мальчишки боялись и ненавидели Тома Кардла, было трудно, тем более что я-то знал, каким он был в семнадцать лет.

В первый вечер, устроившись в келье, мы спустились в Большой зал и сели рядом за стол. И сейчас я помню тот ужин. Кусок камбалы с растаявшим маслом, миска жареной картошки, в центре стола горшок с фасолью. Четырнадцать голодных мальчишек по кругу передавали горшок и его содержимым сдабривали еду, чтобы забить ее вкус. Уже обвыклись все, кроме Тома, лицо которого вновь обрело нормальный цвет, но сохраняло выражение сердитого испуга. Все мы еще были друг другу чужие. В один прекрасный день всех нас матушки усадили перед собой и объявили о нашем предназначении, и вот мы здесь, готовые посвятить свои жизни Господу. И это здорово, думали мы. Лишь Том не выглядел счастливым.

Потом мы вернулись в нашу келью. Стесняясь один другого, переоделись в пижамы; в девять часов свет погас, но сквозь тонкие блеклые шторы к нам еще заглядывало солнце. Закинув руки за голову, я смотрел в потолок и думал, что вот началась моя новая жизнь. Готов ли я к ней? Да, мысленно ответил я. Ибо во мне была вера, иногда трудно постижимая. Но она была.

— У тебя есть братья и сестры? — спросил я, когда молчание стало тягостным.

— Девять душ, — со своей койки ответил Том.

— Много. Ты какой по счету?

— Последний. — Он будто поперхнулся. — Самый младший. Поэтому я должен стать священником. Две сестры уже монахини. А у вас в семье много детей?

— Только я и сестра. Еще был брат, но он умер.

— Ты рад, что ты здесь? — спросил Том.

— Конечно. У меня призвание.

— Кто тебе сказал?

— Мама.

— Она-то откуда знает?

— Однажды она смотрела «Программу для полуночников» и ей было Богоявление.

Я услышал какой-то звук — то ли фырканье, то ли сдавленный смех.

— Господи Иисусе, — сказал Том, и я прям вытаращился. Как-то на уроке географии один парень так сказанул и схлопотал ремня — десять ударов по каждой руке. Больше он так не говорил. — Мудня какая-то.

— Не бойся, — наконец ответил я. — Тут хорошо. Наверняка.

— Чего ты заладил? Кого ты хочешь убедить, меня или себя?

— Просто хочу помочь.

— Похоже, ты большой оптимист, да?

— Думаешь, тебе здесь не понравится?

— Нет, — резко сказал он. — Я тут чужой. Мне здесь делать нечего.

— Тогда зачем приехал?